Новый Мир ( № 12 2009) - Новый Мир Новый Мир

“Стильновисты” хорошо знали стихи Анджольери и не жаловали его. Он был опасен трубностью своего голоса, с легкостью переходившего от яростных инвектив на утешающие слова нежности. Но им не стоило беспокоиться. Тень великого Данте на несколько столетий накрыла Анджольери и других его менее удачливых современников. Однако совершенно не коснулась “стильновистов”: литература любит всяческие школы, а они были школой самогбо великого флорентийца.

Тем временем Боккаччо в довольно неприглядном виде выставляет Чекко в “Декамероне”, и о поэте Анджольери забывают до 1874 года, когда его “открывает” писатель и литературовед Алессандро Д’Анкона. С этого момента начинается “загадка Анджольери”.

Во-первых, к какой школе его отнести? К “сладостному стилю” этот циник и богохульник явно не подходил, хотя и умел “петь соловьем”.

В конце концов его зачислили по классу комической поэзии. Хотя какой же он комик?

…Время от времени в искусстве появляются люди, с которыми оно не знает что делать. Они как бы случайно угодили не в тот век. Они смеются, когда вокруг молятся или плачут. Они грубы и непочтительны. Они оскорбляют слух. Но в их безоглядности есть что-то, мешающее отмахнуться. Чаще всего их творчество несет на себе печать яростного ощущения жизни как многоцветного, наполненного огненными всполохами мира, прекрасного и требовательного. И современники, редко в том признаваясь, растаскивают эти таланты по мазку, строке или ноте.

В XIX и XX веках сонеты Анджольери воспринимались как автобиография. “Оригинальность Чекко прежде всего в том, что он создал свою поэзию на основе личного опыта, вложил в нее самые интимные чувства, причем с такой искренностью, что она выглядит агрессивной и оскорбительной” (Л. Пиранделло).

В наши дни возникла свежая интерпретация, согласно которой шокирующая откровенность и боль стихов Анджольери есть всего лишь литературная игра, маска, — то есть его сонеты ни в коем случае не автобиографичны, но всего лишь удачный прием опытного версификатора.

Не знаю. Мне не довелось встречать поэтов, выдумавших себя. Весь опыт моей жизни убеждает в обратном: писание стихов — это беспощадное саморазоблачение, духовный стриптиз, попытка рассказать себя миру — всего себя, со своими страстями и слабостями, с восторгом и благодарностью за земное существование. И самое страшное, что тебя не поймут, примут за кого-то другого. Какие уж тут маски, господи! За написанное нужно отвечать всей жизнью. И нет у поэта более строгих судей, чем его стихи.

Я перевожу Анджольери, следуя этому мерилу, перевожу его как друга из далекого столетия, который вполне мог бы быть моим современником.

Проторенессансных поэтов переводили мало и скучно. Почему-то считалось хорошим тоном перекладывать поэзию дученто архаической лексикой, делать это вяло, ни в коем случае не повышать тона. Эта традиция повелась, пожалуй, еще с Вячеслава Иванова. В советские времена в отношении всего Средневековья бытовала практика перевода (с небольшими исключениями) неким усредненно-нормативным языком, который прекрасно срабатывает у Маршака и почти всегда становится унылым у других мэтров. Для меня до сих пор во всем их впечатляющем перечне важны трое: Бенедикт Лившиц с его прекрасными переводами французов, Лев Гинзбург, оставивший нам блистательных вагантов и трубадуров, и Борис Пастернак.

Сейчас сонеты Анджольери вполне доступны. Чекко скрепя сердце признали крупным поэтом второго плана, но широкому западному читателю он по-прежнему известен одним-единственным сонетом, который кочует из антологии в антологию — “Будь я огнем — спалил бы мир дотла”. Слава богу, что именно этим : в нем есть та ярость и усмешка, которыми проникнута вся поэзия Анджольери.

1

Я целый год держал себя в руках,

Забыв свои привычные пороки,

Хотя и пил в положенные сроки —

Господь не строг в подобных пустяках.

Ведь поутру проснешься — дело швах:

Все тело — соль, в нем пересохли соки.

Как не принять от этакой мороки —

Смочить язык, чтоб вовсе не зачах?

Но пью верначчу с греческим в наборе:

От здешних вин дуреет голова,

Совсем как в дни, когда мы с донной в ссоре.

А тут налью — и все мне трын-трава.

Хвала тому, кто первым выпил с горя —

Он заслужил на это все права.

2

Поганцу, поносящему отца,

Язык бы вырвать за такие штуки!

Пусть Семь Грехов — дорога к вечной муке,

Но их страшней деянья наглеца.

Будь я прелат с ухватками бойца,

Я тут же — к Папе от такой докуки:

— Труби поход крестовый — копья в руки,

За честь отцовства биться до конца!

Мы с этим делом разберемся вместе:

Чуть к нам такой хулитель попадет —

Сварить его и вмиг скормить на месте!

(Не нам — волкам, собакам: кто придет.)

Прости, Творец! Я сам из этих бестий:

Мои слова порой совсем не мед.

3

Всего три вещи мне на свете надо,

Хотя и тех не просто добывать:

Таверна, донна да игра-услада —

Немного, чтобы сердце согревать.

Но вот беда: с судьбой не стало слада.

Карман дыряв, не время шиковать.

Как вспомню, до того берет досада,

Что нет желанья что-нибудь желать.

Кричу: “Отец, когда ж сыграешь в ящик?”

Я отощал, растратясь до нуля:

Подуй — меня до Франции протащит.

У скупердяя выжать грош, моля

На Пасху, ради нищих и ледащих,

Трудней, чем сбить вороне журавля.

4

Будь я огнем — спалил бы мир дотла.

Будь ветром — я б сотряс его основы,

А будь водою — затопил бы снова.

Будь Богом — свергнул в ад, и все дела.

А стань я Папой — вот бы жизнь пошла:

Как простаков легко дурачить словом!

А королем — и править на готовом?

“На плаху всех от стара до мала!”

Но будь я смертью — я б к отцу явился.

Будь жизнью — прочь немедля б поспешил.

С мамашей точно б так распорядился...

А будь я Чекко — кем я есть и был, —

Я б с юными красотками водился,

А вам дурнушек и старух сулил.

5

Меня считает сыном нищета,

А я в ответ зову ее мамашей.

Я зачат страхом, так что неспроста

Меня печаль кормила скорбной кашей.

Мои пеленки были из холста,

Что называют горькой долей нашей.

Я с ног до головы одна тщета,

Сплошное зло и миру этим страшен.

Когда я вырос, мне всучили в дар

Жену, чтоб от восхода до заката,

Как тысяча расстроенных гитар,

Трындела — такова ее расплата.

Кто, овдовев, взыскует женских чар,

У тех в мозгах, похоже, просто вата.

6

Пускай не ропщут грешники в аду,

Что дал один из обреченных тягу:

О Чекко речь, я про себя, беднягу, —

Ведь думал, что оттуда не уйду.

Но нынче, у судьбы на поводу,

Я приобщаюсь к славе, да и к благу:

Отец дал дуба... Чем тут вспомнить скрягу?

Я голодал шесть месяцев в году.

Спеши, сонет, к дружку, к другому Чекко —

Тут не до монастырского житья!

Его отец — полумертвец, калека!

Конец подачкам! Будем — он и я —

От пуза жрать аж до скончанья века,

Не старясь, как Енох или Илья.

7

Будь у Беккины сердце из алмаза

И будь она хоть в сталь облачена,

Как сам январь, к Амору холодна

В стране, где солнце не утешит глаза,