Полнолуние - Андрей Дмитриевич Блинов

нежилым — известью, пылью, цементом, но сквозь эти запахи пробивается тонкий аромат сохнувшей столярки, и за ним, этим запахом, уже чувствовалась домашность.

— Скидывайте мокрое, — говорю я, стараясь быть как можно спокойнее. — Будем сушиться. Керосинку захватили?

Надя Печорцева, молчаливая, рослая смуглянка, сбегала за керосинкой. В тесной кухоньке скоро стало тепло и парно от сохнувшей одежды.

Я знаю, что разговора не миновать, оправдываться за свой поступок нечего. Все сделала правильно. Но я старшая в бригаде и должна помочь им понять, что заставило меня сделать это — в ущерб себе, в ущерб своим подругам.

— Посмотрю, какая у нас тут работа, — говорю я. — Вернусь — тогда поговорим.

Я хожу из подъезда в подъезд, подымаюсь на этажи. Да, работа тут не идет ни в какое сравнение с той, на школе. Крошечные кухоньки и санузлы, маленькие двери, обитые прессованным картоном, их и шпаклевать не надо — не размахнешься. Хожу и думаю о девчатах, о том, что они непременно устроят вече бригады — так мы зовем свои собрания, чтобы высказаться. Я знаю их всех, моих подруг, каждую из тринадцати, а иных, может быть, знаю лучше, чем себя. Все мы после десятилетки ушли на курсы маляров. Я была не первой ученицей и с работой у меня не очень клеилось. Но почему Горев, начальник управления, бригадиром назначил меня? И с бригадирством у меня долго не получалось. Иной раз срывалась, делала то, что не нравилось девчатам, и они однажды сговорились «скинуть» меня. Но Горев, выслушав их, сказал мне: «Советуйся, серьезный же человек». Он посмотрел на мои насупленные брови, и в глазах у него запрыгали насмешливые искорки.

А я вот опять не советуюсь! Отказаться от такого объекта! Возможно, девчата не поймут меня и снова захотят переизбрать. Что, бригада Анны Дворниковой — для них не своя бригада? Как они могут терпеть несправедливость?

Квартира, где размещаемся, кажется уже обжитой: на окнах валяются косынки, платки. Посверкивает зеркальце, пристроенное на раме. У керосинки Дуся Прасолова, самая старшая из нас и самая практичная. Ей уже двадцать, и она недавно вышла замуж за демобилизованного матроса. Дуся — толковая работница, и всегда понимает меня с полуслова. Она подменяет меня, когда я отлучаюсь на собрания и совещания.

Дуся смотрит холодноватыми серыми глазами, вздыхает:

— Ох, Ритка, Ритка. Ну, почему ты нам не доверяешь? Как же так?

— Я не доверяю? — Просто удивительно, что Дуся начала с этого. — Я не доверяю? Разве я не принимаю твою работу без проверки?

— Да не о том я! В совесть нашу не веришь. Мы при тебе кто: пришей кобыле хвост? Сказала бы: так, мол, и так, Анну Норкин обижает. Или мы не поняли бы? Не поддается она ему, распутному, вот и злобится.

— Дуся, да я сама себе не верю. Не верю, что духу хватит дать Норкину по зубам. Вот и дала.

— Себе в рыло угодила. — Дуся с укором глядит на меня. — Ладно. Девочки не сердятся.

Скоро привозят шпаклевку, мы разбредаемся по этажам. Я рада, что подруги поняли меня, что они думают так же, как и я.

3

С утра нет краски, и я не нахожу себе места. Самое спорое время для работы, когда все делается играючи, с удовольствием, пропало.

С трудом разыскиваю Норкина по телефону. Он долго не может, вернее, не хочет понять, кто звонит. Он просто меня разыгрывает.

— Ну что вы, оглохли, товарищ Степан Степанович? — Я задыхаюсь от обиды. — Это я, Рита.

И вдруг очень ясно слышу его голос:

— Ах, птаха-голуба, что за шум? Краска послана на школу.

Меня это уж совсем бесит:

— Вы, вы… забыли? Я же не на школе.

— Не забыл, Рита. Школа — суперобъект, значит, первоочередное снабжение и прочее. И что ты кричишь без толку, у тебя же сегодня по наряду шпаклевка.

Телефонная трубка готова хрустнуть в моей ладони: так я возмущена! Наряды на шпаклевку мы закрыли еще вчера. Неужто он не знает этого? Но я уже не могу выговорить ни слова: слезы комком стоят в горле.

— Ладно, — слышится спокойный, чересчур спокойный голос Норкина. — Не будем, Рита, мелочными. Краску получишь, сейчас распоряжусь. А лучше позвони сама в приготовительный цех, есть ли она там в наличности.

Я звоню в цех. Краску никто и не заказывал… Вот и поработали, называется…

Не хочу возвращаться в бригаду. Как я посмотрю в глаза девчатам? Выходит, зря я подозревала Норкина в предвзятом отношении к Анне. Все дело в ранге объекта. Кто расписывает эти проклятые ранги? Наверно, Горев.

— Ну вот, все пошло через пень колоду! — зло говорит Дуся, выслушав меня. — Эх, сукин сын этот Норкин. Сейчас ходит ручки в брючки. А увидит, что план горит, — начнет стрекотать, как ученая сорока: «Поднажмите, девочки!»

— И он всегда прав, — говорит Таня Ловчина. — Сколько он нашей кровушки пьет?!

— Пойду подхалтурю, — Дуся начинает рыться в кистях, склонившись над ведром. — Кухоньку подновить просили. Тут рядышком.

— Кухоньку? Левачить? Как не стыдно, Дуся! — возмущаюсь я.

— A-а… Все равно загораем. Глядишь, помогу человеку, добром вспомнит. Жди от Норкина благодарности.

— И зашибешь десятку, — съязвила Таня.

— И зашибу… А что? Нам с Васей деньги нужны вот так! Домик у нас едва живой. Как в нем зимовать? А квартиру когда еще дадут. Жди! Ну что вы на меня уставились? Преступница я? Вася только с флота, ничего у него нет: бушлат да ленты от бескозырки, а жить-то надо. И мебели нет… На свадьбу у соседей брали, сами видели. Сейчас не купим, а когда дети пойдут, тогда не до мебели будет.

Я не знаю, что ответить. Странно, непривычно, непонятно то, что можно забыть свою честь ради домика. Да пропади он пропадом, тот домик, если поперек совести стоит.

Мы все живем в общежитии, живем одинаково. Все у нас ясно и просто: как у тебя, так и у всех; как у всех, так и у тебя. А вышла Дуся замуж, и сразу что-то отделило ее от нас. У нее теперь свои заботы, непонятные нам. Теперь и простои, оказывается, сильнее всего бьют по Дусе.

У меня часто так бывает: думаю, мучаюсь и вдруг придумаю. И смешно потом: чего кровь себе портила, когда так просто?

— Девочки, — говорю я, — девочки, мы отремонтируем Дусе дом. Что это нам стоит? Поработаем выходной, и все.

Какой гвалт поднимается: как раньше не могли додуматься. Вынудили Дусю на халтуру. Дуся растрогалась до слез. Часы простоя показались нам не такими уж длинными.

Вечером Дуся