Вместо жизни - Дмитрий Быков

Задача премии «Дебют» изначально порочна уже потому, что молодежь приучают ориентироваться на сугубо тусовочный вкус: его классическими носителями выступают Кузьмин, Кукулин, Давыдов, Липскеров, Бавильский и пр., и пр., и пр.- все эти люди старательно и добросовестно обслуживают друг друга, а приметами «молодой литературы» являются для них упоминания в стихах компьютера, героина, бессонницы и невзаимности. Именно по этим критериям неутомимый организатор фестивалей Кузьмин отбирал стишки для антологии «Так начинают жить стихом», вышедшей после фестиваля «Московские поэты – школьникам». Там и Евгений Бунимович постарался, нежно мною любимый. Молодого автора сразу же приучают следовать мейнстриму нового образца, в кильватере бесчисленных верлибристов и центонников, и отучают только от одного: писать, как он слышит и хочет. Ибо «Дебют» с самого начала ориентирован на тех, кто склонен к литературной политике, а не к собственно литературе. Иначе и в первый раз была бы премирована сколько-нибудь достойная проза, а не чисто поколенческая вещь Спайкера и Собакки.

Я вообще ненавижу слово «поколение». Приходит молодая девочка и говорит: вот, старики ругают наше поколение, а мы… Помилуй, ангел мой, поколение-то где? Нет его покуда. Оно очень старается казаться сплоченным, выглядеть этапным,- но оно пока попросту не сформировано, и никакого generation П у нас тоже не было. Пелевин поиздевался, а вы поверили. Поколение формируется испытаниями, создается неким центральным событием,- а вы хотите купить принадлежность к генерации, к интеллектуальной элите и к литературе одновременно, причем купить очень задешево. Для вас Павича читать – то же, что носить вещи с определенным лейблом, а писать без знаков препинания – то же, что пить текилу. А потом спрашиваем, как идиоты: где литература? вы не брали? куда ж она, болезная, делась?

Никуда не делась. Были в лонг-листе вполне приличные – вменяемые, по крайней мере – стихи Арсения Замостьянова. Вот они-то куда делись, позволительно спросить? Или сегодня, чтобы считаться молодым поэтом, надо обязательно быть симпатичной девочкой, желательно из провинции? Потому что в провинции они энергичнее как-то, напористей…

Я не ахти какой традиционалист и вовсе не консерватор. Напротив, традиционалистами и консерваторами следует считать по сегодняшним временам тех, кто до сих пор обожает Кортасара (и вообще латиноамериканскую попсу), тех, кто пишет под Бродского или Хлебникова (и вообще «под…»), тех, кто устраивает фестивали и организует премии, а не уходит тихонечко в личные катакомбы – писать настоящую прозу. Вот где консерватизм, старая мода, позапрошлогодние кулинарные рецепты. Я просто устал делать вид – если употребить старую толстовскую метафору,- будто мне предложили парного молока, когда на столе у меня разведенная известка. И еще меньше мне нравится гордый шум, поднятый устроителями премии «Дебют» по случаю отыскания новой порции молодых талантов: разумеется, на фоне отысканных молодых талантов и Липскерова можно считать писателем, а Славникову титаном,- но если организаторы премии заботились исключительно о том, чтобы подобрать себе такой контекст, гордиться тут уж вовсе нечем.

Что же, спросите вы, молодым не надо помогать? Ого, еще как надо! Их надо печатать в толстых журналах, платить гонорары, учить в хороших вузах. Но, во-первых, надо быстро и навсегда отучить их гордиться тем, что они молодые. То есть не устраивать им премий по возрастному признаку, объявляя юность достаточным критерием. Не надо обзывать их поколением П или X, ибо поколения, повторяю, пока никакого нет. Не надо навязывать им интеллектуальную моду. А соревноваться им надо пока не друг с другом, а с классическими образцами. Иначе ничего, кроме еще одной (чисто возрастной) генерации самовлюбленных бездарей, мы никогда не получим.

В наше время ведь тоже была премия «Дебют», только называлась она иначе. Школьники семидесятых могли посылать свои тексты во Дворец пионеров, где давали почетные грамоты и ценные подарки. Я не участвовал – самомнение не позволяло,- но одно такое мероприятие посетил, поскольку тут же подводились итоги городской литературной олимпиады. Вот в ней я участвовал – и небезуспешно. Из всех наших олимпиадников (тусовка была более-менее постоянная) со временем кто-то получился, из премированных тогда поэтов – сколько помню, никто.

В жюри этих премий сидели небогатые филологи, часто тартуские выпускники, структуралисты… Это был еще сравнительно честный приработок. Поощрялись, помнится, примерно такие же стишки, как и на «Дебюте»,- чуть более профессиональные, чуть менее разболтанные, но, в общем, такие же, как у Гатиной. Это считалось ужасно самобытно. Один такой структуралист, ныне проживающий в США, во время кратковременного приезда как-то со мной разговорился на одной литературной тусовке.

– Я очень надеялся, что все они,- сказал он об участниках тогдашних «дебютов» во Дворце пионеров,- не будут писать. И, как мог, отучал их от этого.

Честный попался структуралист.

2003 год

Дмитрий Быков

Александр Сокуров

Пятидесятилетие Александра Сокурова отмечено с изрядной торжественностью; особая прелесть юбилея в том, что никаких пышных знаков государственного признания замечено не было, если не считать вполне дежурного поздравительного письма от президента. В письме, как писалось в старину, подчеркивается. Что подчеркивается – неясно, так что все вполне по-сокуровски. Ровесники и долговременные земляки Путин и Сокуров должны любить и беречь друг друга: обоим крайне повезло в общественном мнении – без особенных на то оснований,- и оба должны изо всех сил эту репутацию оберегать. Имидж имиджу глаза не выклюет.

В остальном, если не считать путинского письма, юбилей был чисто интеллигентский: лучшая часть общества чествовала своего кумира, выразителя заветных чаяний. В Петербургской публичной библиотеке развернута скромная выставка плакатов, фотоматериалов и специальной литературы. Канонизация, впрочем, завершилась давно – еще когда пять лет назад, к премьере «Тихих страниц», редакция «Сеанса» с блистательной Любовью Аркус во главе выпустила о Сокурове длинную книгу, длинную причем во всех отношениях – и толстую, и вытянутую по горизонтали, как изображение в «Скорбном бесчувствии». Не всякий советский мэтр удостаивался подобного прижизненного сборника – с библиографией, публикациями экспликаций и персоналиями в исполнении лучших перьев Петербурга. Девяностые были в полном смысле слова годами Сокурова – за это время, когда другие пропадали в многолетних простоях, он снял десяток игровых и два десятка документальных картин, делал фильмы о Ельцине и Солженицыне, триумфально колесил по свету, обрел в Японии вторую Родину, чем заслужил ироническое прозвище Сокуросава,- словом, к пятидесяти годам получил решительно все, о чем мог мечтать не только российский, а и советский режиссер (все-таки советский режиссер был представитель привилегированного класса, а российский – так себе, неизвестно кто, меценаты его из приемных гоняют; писатель – и то лучше звучит).

В обществе, структурированном подобно нашему (а структура его подозрительно мало изменилась с советских времен, только моды номенклатурные несколько модернизировались), обязательно есть ниша Великого Режиссера. Она, разумеется, измельчала с годами, как и все у нас за последнее время,- но без нее отечественное искусство чувствует себя неполноценным. В патриотической критике часто присутствует отвратительное словечко «несуетный», которым обозначают обычно наиболее тормозных людей,- вообще делать что-либо быстро и вовремя считается в России очень плохим тоном; так вот, несуетный гений несуетно снимает (чем дольше, тем лучше), не участвует в фестивалях или, единственный раз дав себя уговорить, уходит с них со скандалом; творит мучительно; любимым писателем называет Томаса Манна, реже Гессе (то есть авторов, про которых слышали все, но как следует читали немногие – ввиду объемов, трудности или просто скучности; спешу оговориться, что Манна и сам очень люблю, а Гессе, по-моему, воплощенная посредственность, но это к слову). Все в облике великого режиссера загадочно, поведение его судорожно, говорит он с ужасным напрягом, и оттого любая банальность в его устах приобретает особый вес, то есть становится банальнее вдвое. Он увлекается Востоком, не брезгует эзотерикой, что странным образом умудряется сочетать с прокламированной любовью к православию. Он окружен свитой, состав которой неизменен. Он равнодушен к деньгам и успеху. Потом оказывается, что, пока формировалась репутация, гений несуетно навалял дюжину неотличимых лент, а успеха заграбастал столько, сколько никакому коммерческому штамповщику не снилось. Фильмы мэтра очень мало отличаются один от другого, ибо рост и вообще любые изменения могут повести к утрате с таким трудом выстроенной репутации, к кризису мифа. Миф исключает динамику.