На грани - Сара Дюнан

Она открыла глаза, чтобы проверить, сможет ли.

Она полулежала в кресле, прикрытая со всех сторон подоткнутым одеялом. Заботливо подложенные подушки удерживали голову в приподнятом положении. Если бы не пульсирующая боль в голове, чувствовала бы она себя вполне комфортно, почти уютно. Перед ней простирался подпол — как будто сошедший с полотна Джозефа Райта из Дерби, художника, знавшего толк в контрастах света и тьмы. Возле дальней стены находилось все нужное для фотографии: посуда для промывки и проявки пленок, прожектор и увеличитель, свисающие с потолка. И надо всем этим на бельевой веревке были развешаны еще влажные свежеотпечатанные фотографии; центром каждой из них было женское тело, бело-розовые контуры поблескивали под фотолабораторными фонарями. Там, куда не достигал этот свет, царила лиловатая чернота, в которой шевелились какие-то тени и силуэты. Единственной движущейся тенью была тень от него.

Стоя к ней спиной, он склонялся над проявочным корытцем, держа в пальцах снимок, болтал им взад-вперед, потом вытаскивал, разглядывал на свет и вешал на леску; со снимков капал проявитель, и пол был усеян каплями. Она не сводила глаз с его фигуры. Двигался он теперь словно иначе, в движениях заметно было плавное изящество, которое раньше ей не бросалось в глаза. Казалось, сосредоточенность раскрепостила его суставы, хорошенько сдобрив их смазкой и уничтожив скованность и робость. Он делал то, что хорошо умел делать. В конце концов, каждый человек в чем-нибудь да талантлив. Его талантом были фотография и вуайеризм. К этому она могла бы приплюсовать насилие и смерть.

Она перевела взгляд на уже готовые фотографии, ожидая встретить там запечатленным собственный ужас. Вместо этого она увидела красоту: Паолу, влюбленную если не в фотографа, то в его камеру, высокую женскую фигуру в длинном белом платье, плотно, как кожа змеи, облегающем ее. Свет играл на материи, искрившейся под его лучами, подчеркивая выпуклости тела — тяжелые груди, обтянутый шелком живот, удивительно красивый абрис бедер и зада. Издали она казалась не просто телом — явлением природы, частью пейзажа — эротическим холмом наметенного снега, воплощением природной женственности во всем, в каждом вылепленном ветром изгибе. Женщина менее элегантная в таком виде могла бы показаться чересчур пышной. Но эта женщина с уверенностью несла свое тело. Она была похожа на актрису, игравшую роль актрисы в «Сладкой жизни» — спелая красота перезрелости. Слишком женственная, чтобы ею владеть любому мужчине. Особенно этому.

Она попыталась глотнуть, но в горле было словно песком присыпано. Безумно хотелось пить. Растрескавшиеся губы были такими сухими, что, наверное, издавали шуршание, потому что он оторвался от работы и поднял над столом мокрые руки, в которых что-то держал — она успела заметить это, прежде чем поспешила закрыть глаза. Заметила она и как мгновенно напряглось его тело, он сделал как бы стойку, вслушиваясь, словно это он испытывал страх перед ней. Смешно.

Она опять взглянула на женщину из «Сладкой жизни». По-итальянски «La Dolce Vita»...

—Ciao [6], Андреа, — тихо проговорила она и замолчала, давая себе время соединить речь и мысль. «Голова» — это как? И как будет «болит»?

Она прошептала очень тихо, на пробу:

— Голова болит.

Он вскинул на нее глаза и несколько мгновений смотрел будто в нерешительности, не зная, что теперь делать.

— Что вы сказали? — И говорит он теперь по-другому — лучше, мягче, не так тщательно выговаривая слова.

Во второй раз получилось лучше:

— Я сказала: голова болит. Дайте воды.

— Вода на столике. Но пить надо не сразу. Лекарство еще в организме.

Она потянулась к стакану и стала лить из него мелкими глотками, как он и советовал. Помогло.

Уже много лет прошло с тех пор, когда итальянский был ей нужен для чего-то более существенного, чем резервирование номера в отеле или болтовня с попутчицами в поезде. А некогда было лето, когда и она сама была юной, и беглость ее итальянского была ей внове и радовала ухо, и она наслаждалась тем, как хорошо говорит, крутя роман с молодым тосканцем, которого она собиралась любить вечно, а в действительности через несколько лет и думать о нем забыла.

Возвращение во Флоренцию, как она теперь поняла, и явилось попыткой отыскать в себе этот язык, восхищенно внимая настоящему, ощущая зов будущего, как и груз прошлого. Как жаль, что все это привело лишь к смерти!

— Кто она была? — спросила она, указывая на женщину на веревке.

Он нахмурился.

— Я уже говорил вам. Ее зовут Паола. Это моя жена.

Он говорил на родном языке, что делало непростительным это смешение времен — употребление настоящего вместо прошедшего. Но она промолчала.

— Вы не верите мне, потому что не понимаете, почему она могла польститься на такого, как я. Знаю. Но вы ошибаетесь. Это моя жена.

Она набрала побольше воздуха в легкие:

— Ну а другие?

— Другие?

— Ну да, другие! Такие, как я.

Секунду он пристально смотрел на нее, потом покачал головой.

— Вижу, что вы не понимаете. Никаких других нет. Вы... вы...

— Первая? — негромко подсказала она, и поскольку он не мог затрудниться с подбором слова, она поняла, что смутило его не слово, а чувство, стоявшее за этим словом.

— Да. — Он произнес это так тихо, что она с трудом расслышала его. — Первая.

— О, господи! — Первая! Наверное, он даже не будет знать, что делать и как. Все произойдет ужасно, кроваво...

— Вы правы. Я действительно не понимаю, почему я? Ведь я даже и не похожа на нее.

— Не очень похожи, правда. Но на слух вы похожи.

— На слух?

— Ваш голос... Я услыхал его в то утро в кафе на виа Гвельфа. Вы говорили с официантом по-итальянски... сказали: «Можно мне стакан воды и чашечку эспрессо? » — Тут его итальянский прозвучал иначе — он говорил резче, подражая ее акценту. — Так прекрасно сказали. По-итальянски и в то же время по-английски. Если закрыть глаза, будто слышишь ее. Вы были Паолой.

Она сделала еще один маленький глоток воды. Итак, ему нравится, как звучит твоя итальянская речь. Так говори же.

— Так что же между вами было?

— Вы имеете в виду, почему она вышла замуж за меня?

Анна пожала плечами.

— Я не хотела...

— Нет, вы, конечно, правы. Почему бы ей выбрать меня? Она за кого угодно могла выйти. Мужчины липли к ней, как мухи. Но у меня было нечто, чего они были лишены. Видите ли, у меня были деньги. Много денег. И я был рад предоставить их в ее распоряжение. Она могла делать с ними что угодно, лишь бы это доставляло ей удовольствие. И ей нравилось это. Брак наш был удачным, лучше, чем многие другие.

— А фотографии?

— Это было моим хобби. А она относилась к этому снисходительно. Позирование не обременяло ее.

Да, судя по фотографиям, так и было. Даже на снимках с зеркалом на лице ее не мелькало и тени сомнения. Люди любят друг друга по причинам самым невероятным. Семь лет тому назад она была без памяти от мужчины лишь только потому, что не могла им обладать. С этой страстью тоже, казалось, ничего поделать было невозможно. Она заметила, что он изменил позу. Теперь он сидел, опершись о рабочий стол и скрестив руки. На первый взгляд его даже можно было принять за человека в мире с самим собой. Вот она, очистительная сила исповеди.

— Но длилось все недолго, — спокойно сказала она, потому что и вправду, как могло быть иначе?

Он слегка передернул плечами.

— Даже и деньги могут наскучить, если их слишком много. Я знал это раньше, чем поняла она.

— Она вас бросила?

Он слегка наклонил голову. Это можно было расценить как кивок.

— Она все бросила, и вы, бросившись в погоню, стали ее преследовать. Снимки, которые я видела в гостиной, были сделаны как раз тогда, не правда ли? Снимки, где все прочие, кроме нее, отрезаны, да?

— Я действовал для ее же блага. С ее деньгами, да еще с ее внешностью... Мужчины на это падки. А она не понимала. Не чувствовала, до какой степени падки. Думала, что искренне нравится им. Не умела распознавать ложь. Разочарование больно бы ранило ее.

— И потому вы насильно привезли ее домой. — Она помолчала, размышляя. — Также, как привезли меня.

Он не сказал ни слова, не шелохнулся, но и не возразил.

— А потом она... умерла. — И опять он ничего не сказал, но это не имело значения. Оба они знали это без слов. Поэтому они и очутились в этом подвале вдвоем, сейчас. — Вы убили ее, Андреа?

— Нет. — И слово это, одинаковое на обоих языках, как выстрел, эхом разнеслось по подвалу. — Нет. Я ее не убивал. У меня никогда не поднялась бы рука... Она сделала это сама. Если б она не буянила в машине...