На грани - Сара Дюнан

Когда я стала старше, я не раз задавалась вопросом, не легче ли бьшо бы отцу, если б тело так и не было найдено. По крайней мере, это избавило бы его от ужасный видений. И мы могли бы притворяться, что она и вправду лишь уехала и пропала. Приступ амнезии, заманчивое предложение из Голливуда, сбежала с венгерским моряком-иммигрантом. Конец шестидесятых был временем бурным и непредсказуемым. Но быть разрезанным надвое на железнодорожном полотне? Так жутко, так непоправимо жутко. Откуда я впервые узнала правду? Наверняка из болтовни детей на игровой площадке. Никакому ребенку, которого люблю, не пожелала бы я подобных переживаний.

Чтобы восстановить душевное равновесие, я в черноте ночи прибегла к белой магии: открыла глаза и вызвала в воображении Анну; вот она садится на краешек постели в спальне, и глаза ее лучатся смехом.

«А помнишь, как ты пропала? — говорю я ей. (Кажется, под действием травки я произнесла это вслух.) — Ты даже представить себе не можешь, как мы волновались тогда о тебе!»

Анна смеется: «Да, я знаю. Прости. Глупейшее недоразумение, правда?»

Я киваю: «Да уж, ничего не скажешь. Ну, поскольку ты вернулась...»

Только она не вернулась.

«Господи, боже мой, где ты, Анна? — сказала я в пространство. — Что-то ты делаешь сейчас?»

Отсутствие — Воскресенье, утром

Она выглядывала из окна, и закатное солнце бросало ей на щеку длинную тень. Солнечные очки она задрала на лоб, взметнув с головы целое облако непокорных волос. В полупрофиль были видны морщинки, идущие от носа к углам рта, и морщинки эти придавали ей усталый и даже печальный вид. Чашка кофе перед ней была недопита, а глаза были устремлены куда-то далеко. Она думала о чем-то или о ком-то другом.

А вот настроение совсем иное — она пересекает пьяццу под дождем, и на мокрых камнях играет солнце, а вдали сияет белоснежный фасад безошибочно знакомой Санта-Кроче. Тут она деловитая, сосредоточенная, почти счастливая.

Справа другая серия фотографических крупных планов: вот она с бокалом вина в руке с кем-то говорит, по-видимому, с официантом, вот ест в ресторане. Синие клетчатые скатерти знакомы — это неподалеку от садов Боболи, там за обедом Анна крепко выпила, так крепко, что пришлось вернуться в отель и лечь спать. Позднее, в тот же день, она бродила по вечернему городу и отдыхала у входа в Баптистерий. Вот тут она очень хорошенькая — меркнущие солнечные лучи заливают ее медовым светом, а черные волосы выделяются на фоне дверной позолоты.

Вставленные в фотографический альбом снимки эти были бы понятны без слов: Анна во Флоренции. Остается только, может быть, добавить «и в одиночестве».

Да, тогда она была в одиночестве. В этом и разница между нею и другой женщиной. (Интересно, действительно ли ее зовут Паолой?) Если фотографии Паолы производят большее впечатление, то это не только потому, что Паола красивее ее, просто снимки эти выхвачены из жизни и женщина на них деловита и оживлена, в то время как она, Анна, словно застыла в ожидании чего-то, ей неведомого. Несправедливо. Видел бы он ее дома, в мире, полном друзей и дружеской болтовни, в местах, кишащих народом. И с Лили. Потому что разве можно портретно изобразить ее жизнь без Лили?

Закрыв глаза, она опять повалилась на матрас. Темнота вокруг кружилась, и едкий запах химикатов вызывал тошноту. Оперевшись на локоть, она опять заставила себя приподняться.

Помещение было тесным, потолок — низким. Окна не было, и всего одна дверь, запертая. Несмотря на жужжание кондиционера, воздух был горячим, душным. Подполье. Его мир. Так где же он сам? Голова болела, но казалось, что боль где-то в отдалении. Он кое-как обработал рану, но она чувствовала и отек, и как саднит поврежденная кожа. Сильно ли кровоточила рана? Может быть, от этого и слабость, я тошнота, или нее причина в чем-то другом? Может быть, он скормил ей еще порцию этой его дряни, чтобы утихомирить?

Встань, думала она. Встань и уходи отсюда.

Не могу. Не могу.

Не желая давать волю слезам, она вместо этого опять стала разглядывать снимки. Странное чувство — быть окруженной собственными образами, где она все-таки другая: она, но увиденная чьими-то глазами. Словно душу твою украли фотокамерой. Неужели она, Анна Франклин, на самом деле такая? Такая задумчивая, грустная?

Он был, оказывается, все время с ней рядом. По крайней мере, со второго ее дня. Вот это кафе было в первый день или во второй? До или после посещения Санта-Кроче? Она не помнит. Ладно, не важно. Как странно, однако, что она его не замечала. Несомненно, слишком уж была поглощена собой. Не реагировала на разлитое в воздухе электричество.

Она перевела взгляд на другую стену.

Там, где она ожидала увидеть снимки в зеркале, были снимки в постели. Вначале она узнала зеленую покрышку и лишь потом себя, свернувшуюся под ней. Каждая фотография была снята из одной точки, сверху, с потолка, где, видимо, была встроена аппаратура. На серии снимков последовательно была запечатлена ночь; выпростанная рука, а вот нога в движении, похоже на детскую книжку, где надо быстро листать страницы, и тогда зверек будет кувыркаться, или есть еще такие клипы на телевидении с рекламой снотворного или лекарства от простуды. На снимках она выглядит спокойной, мирно и глубоко спящей, в позе — ничего скабрезного, вообще ничего эротического, лишь гадкая интимность подглядывания, подмаргивание затвором объектива. Когда он снимал ее, одурманенную его снадобьем, или позже, когда она проснулась, и увидела в комнате свет, и удивилась, так как помнила, что свет она погасила? Теперь она поняла происхождение шума прошлой ночью. Он отпер дверь и укатил на машине, потому что все время знал, что она не спит, и хотел, чтобы она услышала его. Потому что все это время он наблюдал за ней.

Дальше висели снимки с зеркалом — художественная композиция. Теперь они выглядели чуть ли не пророчеством: обезумевшая женщина, растрепанная, в состоянии крайнего возбуждения, которое она пытается скрыть. Даже там, где зеркало вызывало ее на кокетство и она улыбалась, втягивала в себя щеки или делала большие глаза, это скорее раздражало, чем соблазняло.

Там, где, как она считала, ей удалось скрыть неуверенность, камера моментально и безошибочно ее обнаруживала — в дрожании взгляда, в слегка приоткрытом, словно для быстрого, короткого вдоха, рте. Сквозь поры ее кожи проступал страх. Чтобы так зорко подсмотреть это, требуются восприимчивость и мастерство. Безусловно, что с той же чуткостью он уловил бы и следующий сдвиг настроения — еле заметный переход от страха к ярости и хитрой решимости. Но отражения этого перехода на стене не было. Снимки были отсортированы, и рассказываемая ими история — предопределена.

Откровенничать не стоило труда. Все равно он никогда ей не верил. .

Последние снимки занимали полстены. Работал он усердно, но время поджимало, оно было против него. Он не успел ни окантовать фотографии, ни даже как следует продумать их расположение — лишь ряд наспех сделанных фотоувеличений, прилепленных к стене. Видимо, он еще не решил, какие выбрать. Некоторые, изображавшие ее в подполе у стены, были очень простыми, выполненными в спешке — тело, поникшее и недвижимое, голова свесилась на грудь, рана еле различима. Другие, как, например, те, где она сидела в кресле, были изысканны, отличались чуть ли не барочной элегантностью, кровавая рана хорошо сочеталась с глубоким красным цветом ее платья и бескровной кожей, белой, как эмаль раковины в ванной.

От застывшей и как бы не живой случайной женщины в кафе к медленному уничтожению женщины особой, специально выбранной. Полстены оставались пустыми. Место для еще одного кадра.

Она не сводила глаз с этого пустого места. Голова опять болела пульсирующей болью, боль усиливалась, отвлекая, заставляя закрыть глаза и полежать немного. Она опять опустилась на свой матрас. Тело словно издало вздох облегчения. Она понимала, что. должна что-то предпринять, подгоняемая ужасом от этого созерцания хроники собственной смерти. Но почему-то она воспринимала это как бы со стороны, словно снадобье, которым он ее опоил, чтобы расслабить тело, заодно расслабило и мозг. Разве не удивительно наблюдать свою смерть и оставаться почти равнодушной?

Усилием воли она заставила себя думать.

При мысли о Лили ее затопила волна нежности. Как было бы хорошо поговорить с ней напоследок, совсем немного, несколько минут. Она не сомневалась, что нашла бы что сказать. Верные слова, которые та помнила бы до конца жизни. Полные любви, лишенные ожесточения.

Ее всегда донимал страх, что Лили может умереть раньше нее. Что однажды, открыв дверь, она впустит в дом кошмар — человека в форме на пороге и слова: «Мне бесконечно жаль, мисс Франклин, но должен сообщить вам горестную весть...» По крайней мере, этого теперь не произойдет. Напротив, ее смерть станет залогом долголетия Лили. Даже наш безбожный мир не столь уж изобретателен в своей жестокости, чтобы обрушить одно и то же несчастье на два поколения семьи. Одно убийство, несомненно, предотвратит другое. Мысль эта почти утешала. Стелла присмотрит за девочкой. Сама испытав подобные страдания, она будет знать, что делать — как успокоить, когда дать побыть в одиночестве. Лили будет жить. А остальное не важно.