Тропа барса - Петр Катериничев

Я услышала, как он подошел сбоку, сказал напарнику:

— Голову держи, а я ей буду «колеса» впихивать… Я сцепила зубы, как только смогла.

— Ишь, сука… Не разевает… А если так?.. Боль была жуткой: он нажал где-то за ушами, я открыла рот, он кинул пригоршню таблеток, залил затхлой водой из графина…

— Вот так… Эта порция за папу… Теперь — за маму… Так он повторил раз семь или восемь… Голова куда-то поплыла…

— Вот и славненько. Отвязывай. Теперь не дернется. И давай одевай девку, а то я только раздевать мастак.

Напала жуткая вялость. Звуки слышались как из бочки, веки словно склеило…

— Да что ты с колготками возишься! Юбку набрось да куртку, и хватит! — Гыгыкнул:

— Не простынет — не успеет! А все остальное рядом бросишь. Глянь в оба — чтобы ее вешей здесь духу не было!

— Ты же сам сказал — одевать… — начал, вяло отбрехиваться писарь.

— Сказал не сказал… Найдут, проверят — что решат? Изнасиловал какой-то маньяк…

— И будут недалеки от истины…

— Че-го? Ты что, на меня тянешь?..

— Да ладно тебе…

За окном вдруг раздался визг тормозов. Подъехало несколько машин.

— Кого это черт принес? — услышала я голос долговязого.

— Не наши. Областные.

— Вот, блин! Быстро! Девку в охапку — и в «луноход». Завезешь куда-нибудь за город… И сбросишь: в овраг там или еще куда… Не боись: повезет — так и до весны не сыщут, а до весны еще дожить надо! Ее и искать-то начнут через пару недель, не раньше, после такой-то заварухи… А то и вообще не станут: кому оно надо? Что стал? Бегом, козел! И смотри мне, я ведь не поленюсь завтра проверить, понял?

— Понял.

Писарь натужно подхватил меня, едва не выронил.

— Ты чего, худосочный?..

— Тяжелая… Может, она уже… того…

— Кретин… Вперед, живо!

Я почувствовала, как долговязый подхватил меня, легко, как пушинку, и потащил куда-то. Меня бросили в «воронок» сзади, лязгнула дверь.

— Смотри, молодой, если чего, так самого закопаю!

— Да все сделаю…

— Вот и я так думаю: ты ж себе не враг, а? То-то. Я пойду этих встречу. По уму.

Сколько машина ехала, я даже не поняла. Провалилась в беспамятство. И еще… Я вдруг увидела отца и маму… Я их лиц не помнила никогда, и сейчас не помню, а тогда увидела ясно, обрадовалась очень, потянулась к ним… А они смотрели на меня ласково, словно хотели мне помочь и не могли… Мама говорила что-то, но я не слышала, видела только, как губы шевелятся… Потом они замахали на меня руками — и я очнулась… Какой-то сук больно расцарапал живот, я совсем не понимала, где нахожусь… Услышала только удаляющийся, натужный рев мотора…

Попыталась встать — и упала сразу, меня так и швырнуло на землю. Мне казалось, что лежу я на дне какой-то холодной ледяной ямы, круглой, с отвесными краями…

Края эти переливались и искрились, словно была не ночь, а яркий день…

Посмотрела вверх — действительно, в вышине сияло огромное белое солнце, вернее, не солнце — звезда; и она тоже была ледяная, и от нее веяло стужей, и было невозможно пошевелить ни одной мышцей, оставалось только замерзать, но это было не страшно, а скорее приятно… Ледяное дыхание студеной звезды сковало меня всю, и я приготовилась пропасть в этом безмерном холоде, но снова увидела папу и маму, они что-то кричали мне, и я поняла, что должна подняться и идти… Куда, зачем, я не знала, но обязательно должна была подняться и идти…

Идти…

Боль пронизала все тело, словно тысячи изморозевых иголочек вонзились сразу… А в голове была вялость… Будто я брела теперь среди зеленоватых глыб подсвеченного изнутри льда…

И тут — снова падение и боль, и мир снова стал черным, ночным, и я почувствовала запах прелых листьев и увидела звезды в небе надо мной… Нормальные ночные звезды…

Огляделась… Я лежала на дне оврага; метрах в пяти от меня журчал черный ручеек… Я приподнялась и поползла к нему… Медленно, очень медленно…

Уронила лицо прямо в воду и начала пить.

Ледяная вода.обожгла горло… Но это был уже не тот холод, что от студеной белой звезды… Я пила, пока не засаднило горло и не свело зубы… Я передохнула и стала пить снова…

Потом поползла прочь от ручья… Руки тряслись от слабости, но я все ползла… Я знаю, почему я все это делала… Просто очень хотела жить. Очень.

Нашла наконец твердую кочку, приподнялась и с маху упала на нее животом. Меня замутило… Мне кажется, я даже физически чувствовала, как сонный яд, яд небытия, уходит из меня…

Снова поползла к ручью… И снова — на кочку… Так — несколько раз.

Устала жутко. Глаза слипались, но я боялась уснуть. От земли веяло той страшной ледяной ямой. Ее я боялась. Вообще мысли были прямые, как деревянный метр.

Первая — найти колготки. Я помнила, что они толстые, теплые, шерстяные. И я их нашла! Они висели серым комом на каком-то чахлом кустике. Кое-как натянула.

Запахнула куртку. Наверное, у меня был жар, но вот об этом я как раз и не думала…

Сил не было вообще. Но я поняла: не буду двигаться — замерзну. И я побрела.

Вернее, полезла: этот писарь действительно забросил меня в овражек. Был он неглубок, но трава уже вся пожухла, к ночи ее прихватило инеем, и я раз за разом скатывалась вниз. Дико колотилось сердце, я промокла насквозь, но начинала все снова и снова…

Наверное, мое упорное беспамятство меня и спасло: я не падала духом, не было и отчаяния от бесконечно повторяющихся неудачных попыток… Все я делала совершенно механически, с каждым разом стараясь приноровиться ловчее…

Уж сколько я так кувыркалась — час, два или все пять, — не знаю. Но жалеть я себя не хотела, понимала: как только опрокинусь на спину и стану смотреть на звезды, то пропаду, как жук. Поэтому все, что я видела, — это жухлая трава и холодная мягкая земля, в которую я вцеплялась пальцами, как коготками…

Из оврага я вылезла. И сама удивилась открывшемуся простору. Со всех сторон было поле, покрытое колючей стерней; метрах в ста темнел лес. А на окраине леса — стожок. Он возвышался теплой мохнатой шапкой. Я поползла к нему на четвереньках, кололась о стерню, чувствовала, как саднит ладони… И когда зарылась в его пахучую мякоть, в самую середину, почувствовала дикую усталость. Настоящую усталость. Закрыла глаза, свернувшись клубком, и — уснула. Сквозь сон я слышала писк мышей, шум леса, но спала спокойно: я знала, что мыши неопасные звери для меня, маленькой рыси. Ну да, я казалась себе рысенком и еще… Еще я вспомнила: я однажды уже была рысенком, диким зверенышем, но где и когда — не могу вспомнить…

Что обиднее всего, я больше не смогла вспомнить и лица родителей, только руки — теплые, добрые…

…Аля повернулась на живот, посмотрела на Гончарова:

— Олег, ты понял, почему я просила сделать мне больно? Ну, когда… Мне… Мне хотелось подарить свою первую боль тому, кого я буду любить… Ты веришь мне?

Он нежно погладил ее волосы, прошептал:

— Верю.

Глава 32

— Три дня прожила в лесу. Погода стояла великолепная, теплая, и лес мне вовсе не казался чужим или опасным. Целые дни я бродила по светящейся солнышком березовой роще, сидела у ручья… Когда сильно хотелось есть, шла к деревне. Деревня была заброшенная, всего несколько домов. Там жили бабки, старушки совсем старенькие; они угощали меня выпеченным в печках пахучим хлебом, картошкой с постным маслом… Наверное, я была странная, и они принимали меня за слабоумную или за блаженную.

То, что со мной произошло, я почему-то не вспоминала. Вернее, вспоминала, но без особой тоски, сожаления или страха. Единственно, я тогда думала, что Сашка выжил. Он не мог не выжить. Я верила, что это так. Не то что мне было совсем не до себя, но… Просто эти несколько дней я жила как травинка, как пронизанный солнцем листок.

А потом вернулась в детдом. А куда еще мне было возвращаться? К тому же три ночевки в стогу меня доконали: стала кашлять, как ненормальная, горло заложило… Я даже не боялась, что там меня могут найти подручные Палыча… Мне было все равно.

А вот как пришла туда, я не помню. Как мне потом сказали, температура была за сорок: воспаление легких. Я-то думаю, началась и нервная горячка: я бредила, звала маму и папу…

Оклемалась еще недели через две. Открываю глаза, смотрю — рядом Катька Медвинская. Сидит у постели. Уже без бинтов, только пластырь на носу.

— Ну ты, Глебова, и страхов наговорила в бреду… — произнесла она, явственно шепелявя: от передних зубов остались одни сколы. — Все в какую-то яму падала ледяную! Сидеть с тобой рядом — и то замерзнешь.

— Что с Сашкой Буней? — спросила я, разлепив спекшиеся губы.

Медвинская помрачнела:

— Убили Сашку. А ты что, ничего не помнишь? Ты же там была…

— Я думала… Я думала, он… — Отвернулась к стене и заплакала.

— Булдак его убил, — произнесла Медвинская, глядя в одну точку. И что творилось в потемках ее души — я не знаю…

— А сам Булдак? — решилась-таки спросить я.