Мечты и кошмар - Зинаида Гиппиус

Как бы поучая трусливых эстетов-«аполитиков», Бальмонт говорит:

Не одни только сказки, и песни, и медь:Сердце полную правду возьмет.Не принять обвиняющий голос нельзя:Через совесть проходит стезя.

И нисколько не боится он, наилиричнейший из лириков, таких стихов:

Тридцатилетняя войнаБыла не более ужасна,Чем власть, которая данаСудьбой слепцам блуждать напрасно.………………………….Слепой паук все тянет нитьСплетает лживое витийство.О, кто придет убийц убить,Чтоб их убив — убить убийство!

Или:

Пятирогатая кровавая звезда.Все, что не я — сотри. Всем, кто не я — возмездье.И гибнут области, деревни, города…

Книга Бальмонта — приговор:

Вы, чей бесовский спутник — страх,………………………..Один вам приговор: Проклятье.

Он «не понимает прощения врагов» Той, которую так нежно зовет:

Мать моя, открой лицо родное.Мать моя, молю, заговори!

которой «верен он за мглою всех разлук» и о которой одной постоянно молится:

Свет, избавляющий, белый Христос,С красною розой в груди.Вспомни ее в колдовании гроз,Вспомни ее и приди!………………..А тех, кто знает лишь расстрелыС кем гнет и ржавчина цепей,В людские не включай пределы:Кто Смерть призвал, тот будет с ней.

Поэт-человек Бальмонт, создавший некий Синтез, остается неуязвим. Пусть скажут одни, что это плохое искусство. Не скажут? Пусть другие, которым дела нет до искусства, попробуют сказать, что это плохая политика, попытаются записать его в правые, в левые, еще куда-нибудь? Нет, его «политика» мудрейшая из мудрых, она подсказана ему самой жизнью:

Ни направо, ни налево не пойду.Я лишь веха для блуждающих в бреду.

Да, он, действительно, веха на дороге, не правой, не левой, — третьей. Пусть она еще не видна «блуждающим в бреду»: только она ведет к очищению и спасению России.

ВОПРОСЫ ИЗ ПУБЛИКИ (Письмо в редакцию)

Мне не пришлось, к сожалению, быть на докладах Е. Д. Кусковой, столь взволновавших нашу эмиграцию. Я жалею не о пропущенных докладах, — они напечатаны, а докладчицу я слишком хорошо и давно знаю… Мне любопытна была публика. Она, — эмигранты, именитые и безымянные, — наверно, самым горячим образом лекторшу приветствовала; и, наверно, были среди нее желавшие поставить докладчице вопросы, которых она не поставила, не сумев их сформулировать.

«Когда падут большевики?» — Об этом не стоило, конечно, спрашивать Е. Кускову. Вопрос должен был пройти мимо нее: он ее не интересует. А вынужденная делать догадки, она непременно ошиблась бы. Энергичная, неутомимая, самоотверженная, общественная деятельница — она лишена, однако, предвидения. В 16-м году кто-то при мне крикнул ей: «Да ведь будет революция!». На что она немедленно и очень твердо ответила:

— Никакой революции не будет.

— А что же будет? — полюбопытствовал другой из присутствующих.

— Будет: enrichissez-vous[39], вот что и больше ничего.

Во время войны Е. Д. Кускова заботилась, главным образом, о сознании «радикально-дем.» партии. Одно из собраний по этому поводу, в нашей квартире, в присутствии Горького, верно еще помнит благополучно здравствующий С. Познер.

Скажу, кстати, что Е. Д. Кускова, как примыкавшая к течению социал-демократов-марксистов, всегда была ареволюционна. Это течение по самому существу своему не революционно, да и не может сделаться таковым, не лишившись последовательности. Большевики и меньшевики тут не отличаются друг от друга. Примитивная истина эта столь основательно забыта, что звучит как парадокс. Лишь ею, однако, объясняется многое, кажущееся непонятным. Почему так глубока пропасть между с. — рами (прежде всего, революционерами) и большевиками, в то время как между меньшевиками (прежде всего социалистами) и теми же большевиками — только неширокий ров? И не знали ли всегда действительно убежденные «эс-деки» что «социалистическая революция» (как недавно сказал г. Иванович в «Совр. Зап.») есть абсурд не только по существу, но даже словесный абсурд? «Социалистической революции никогда не было и никогда быть не может».

Возвращаюсь, однако, к моей теме.

Революция, вопреки ожиданиям Е. Д. Кусковой, произошла. Настоящая, т. е. та, которая уничтожением старого государственного строя открывает свободу для создания нового, способного осуществить наиболее широкие социальные реформы.

Охрана «завоеваний революции», (необходимая охрана только единственного, в сущности, завоевания всякой, а именно — момента свободы для нового творчества) была поручена временному «революционному» правительству.

И вот — кошмарный вечер в начале октября 17 года. Громадное интеллигентское собрание на В. О. Между «интеллигентами просто» не мало и членов вр. правительства.

Да, именно кошмарный вечер: почти все мы физически чувствовали надвигающийся конец, знали, что нужно бороться, не упуская минуты, и… не могли. Наше «революционное» правительство не могло, или не желало, действовать революционно. Между тем контрпереворот был уже осязаем; не верилось даже, что кто-нибудь может его не ощущать.

А находились такие. И, к беде нашей российской, не из нас, обывателей, «интеллигентов просто», но именно из призванных охранять «завоевание революции», да из так называемых общественных деятелей…

Мороз подирал по коже, когда начинали на этом собрании говорить х… у… z… То замазывания; то утешения; то далекие мечты; чего не было! Но рекорд побила Кускова.

В длинной речи, как всегда выразительной и нежной, она попросту объясняла нам, что ничего того не существует, ради чего мы собрались и о чем говорим. Если же существует — не наше дело беспокоиться; во всяком случае, надо в эту сторону не смотреть и действовать так, как будто этого нет.

Петербург, весь грязный и темный, был в эти дни полон серой, шевелящейся солдатчиной; зловонные дезертирские волны перекатывались из улицы в улицу. А Е. Д. Кускова предлагала Нам пристальнее всматриваться в уже сознательные, добрые лица солдат на митингах; замечать, как ревностно начинают они поддерживать сбор на войну и «как хорошо каждый кладет деньги». Для наблюдений этих и для укрепления пробудившейся сознательности масс интеллигенции настоятельно рекомендовалось посещать митинги как можно чаще…

Кошмарный вечер кончился. Мы едем по кошмарным улицам несчастного Петербурга, в одном из двух министерских автомобилей Прокоповича — вместе с Е. Д. Кусковой: она завезет нас домой, ей по дороге.

И вот (Господи, какая боль, какая боль одни эти воспоминания!) опять убежденные речи о том, что «не наше это дело (борьба с большевиками). Это, может быть, военное дело. Икса, может… Или Зета… (назывались отдельные имена, все лица стоящих вне правительства, между прочим, одного террориста-революционера)… Но не наше это дело…».

Теперь и здесь, в ином времени и в ином пространстве, — не говорит ли Е. Д. Кускова те же самые речи, до совпадения слов? Бороться с большевиками — не наше дело (только не называются имена, так, как будто это уже вовсе «не дело», ничье). Большевики, впрочем, «наши дети». Абсолютно неизбежные, Ленин и Троцкий все равно воцарились бы в октябре, даже если бы в июле и были уничтожены. Теперь, через 5 лет их царствования, Россия преображается, возрождается. Народ стал сознательным и окреп. В городах жизнь бьет ключом. Массы готовы к самоуправлению и желают демократической республики с советами на местах… Снова все приглашаются присмотреться к происходящему в народе (к добрым солдатским лицам осенью 17 г.) — и не обращать ни малейшего внимания на большевиков, «как будто» их вовсе не существует…

Я не забываю, конечно, факта, который следует учесть: это то, что все мы теперь, поголовно, ненормальны.

Явление само по себе нормальное, — нельзя же того наделать и то пережить, что наделали и пережили мы — и не сойти в какой-то мере с ума. Притом разнообразно: у одних безумие выражается столь крутым поворотом на оси, что человек вдребезги изменяется. У других напротив: все вокруг него вывернулось наизнанку, самого его искрутили, измяли, извертели, — он ничегошеньки; только отпусти — танцует от той же печки.

…Истыкал тут злодей ему, пронзая все телеса.А Деларю: прошу на чашку чая к нам в три часа.

Безумие Е. Д. Кусковой, поскольку и она заражена общим недугом, именно этого второго типа. И если б не оно — я ручаюсь, что с такой потрясающей точностью она этих своих слов 17-го года в 22-м не повторила бы. Какая-нибудь разница была бы все-таки. Ведь и непредвидение, и малая чувствительность к происходящему исчезают перед глубоким, редким опытом, вроде опыта Е. Д. Кусковой.