Соучастник - Дёрдь Конрад

В 1948 году я, оказавшись по какому-то делу в ЦК, снова зашел к Р.; попасть к нему в то время было уже нелегко: нужен был особый пропуск; но гориллы его меня знали и впустили без звука. Я вошел; вождь, стоя спиной, наливал себе коньяку. Я поздоровался; он вздрогнул, немного коньяка выплеснулось на ковер. «Почему не стучитесь?» «Я стучался, товарищ Р., вы просто не слышали». «А охрана почему не доложила?» «Охрана? Они меня знают, даже не обыскали, я и сейчас при пистолете». «Вы с револьвером? Почему вы входите ко мне с револьвером?» Я никак не мог взять в толк, чего это он смотрит на меня так встревоженно. Он умел держаться и душевно, по-свойски; бывало, приезжал к нам в антифашистский лагерь, нагруженный апельсинами, консервами: «Ах, братцы, как тут у вас хорошо: душой греешься», — и рассказывал такие истории, что у нас у всех, да и у него тоже, слезы текли от смеха. Но на сей раз он держался совсем не как в былые времена; сменив тон, он с горькой улыбкой стал жаловаться на судьбу. «Думаете, это такая приятная роль — быть отцом венгерского народа? Год назад я еще по рынку запросто бродил, с бабами торговался. А теперь шагу не могу сделать без телохранителей. Слишком быстро свалилась нам в руки власть. Вы даже не подозреваете, по какому тонкому льду мы с вами ходим!» Я хотел поговорить с ним о X., своем непосредственном начальнике. Я знал, Р. сердит на него за какую-то не такую статью, и решил прощупать, не удастся ли как-нибудь их помирить. «Он даже не заходит ко мне никогда, — пожаловался вождь. — Очень он немцев не любил, чувствую, националист он, так что, наверно, и от советских товарищей не в восторге». Я спросил, не отпустят ли меня в университет, на преподавательскую работу: устал я от радио, историей хочу заняться. Власть уже в наших руках, а приходится подчас восторгаться такими книгами, которые мы, в своем кругу, ни в грош не ставим. Пять лет я работаю языком, хочется тишины немного, учиться хочется. «Вы — заместитель начальника Радиокомитета, со временем, если X. куда-нибудь перейдет, вы займете его место. Это — большая власть. И вы ее готовы просто так бросить? Вы сами не понимаете, что говорите!» «Мне история как-то ближе, — сказал я. — А от власти — никакой радости. Сотрудники меня боятся, а потому заискивают и лгут. Иной раз пошутишь, они смеются, а мне кажется, это они потому только, что я — их начальник. Или — какая-нибудь актрисочка строит глазки, а мне кажется, просто ей хочется почаще получать роли на радио». Р. раздраженно махнул рукой, останавливая меня; лицо его было красным: «Чушь! Вы — тигр, вы — мой воспитанник. Вы привыкли к власти, как к сырому мясу. Вы уже ни дня не можете без нее прожить. В ученые вас потянуло? Смешно. Это как если бы вы сказали, что дали обет девственности. Те, кого я вырастил и воспитал, нужны мне. Две недели даю, чтобы вы подумали и сказали: политика или наука. Скажите лучше: как по-вашему, X, — человек надежный?» «Головой за него ручаюсь, товарищ Р.». «А вот такими выражениями бросаться не советую. Голову поберегите для себя. Я слышал, вы к нему часто заходите, пьете вместе, циничные высказывания допускаете. Думаете, я не знаю?» «X. почти не пьет», — вставил я. «Ну да, потому, что следит за своим языком. Не то что вы. Уж вы-то перед любой актрисулькой, которая на все готова ради сценической карьеры, не стесняетесь иронизировать даже в адрес Политбюро. Потом, как водится, кидаетесь на какую-нибудь другую дамочку, актрисулька же, оскорбленная до глубины души, валит на вас, что в голову взбредет. Мне уже надоело бросать в корзину доклады управления госбезопасности. Поосмотрительней надо быть. Сейчас другая ситуация, милый мой. Враг уже не нападает в открытую, он пробирается в наши ряды, и мы размахиваем ножами в темной комнате. Иной норовит нанести удар для того только, чтобы опередить другого. Я уже сам не знаю, кому доверять. Если вы за собой не следите, я тоже не могу все время вас защищать. Будьте с X. осторожнее. Никакой необходимости нет дважды в неделю ходить к нему и болтать что попало. Здешние товарищи завидуют нам, как будто мы виноваты, что привезли из Москвы зрелый большевистский опыт. Если они что-нибудь ляпнут, им и расплачиваться, но если вы промолчите, то вы — их соучастник. Не забывайте: у товарищей из госбезопасности это — вроде как профессиональная болезнь: они считают, что лучше перестараться, чем недостараться. А я только и знаю, что оправдываю своих товарищей, даже перед самим собой, — хотя, может, зря я думаю, что они просто легкомысленны. Мне эти работники госбезопасности нужны. Страна видит во мне отца, но разве мы не слышали об отцеубийцах? Да, каждый день — это наша победа. Но, как сказал товарищ Сталин, побеждает в конечном счете только смерть. Ладно, заходите ко мне, но пистолет оставляйте за дверью».

Чем больше власти было у Р., тем сильнее терзал его страх перед русскими, доверившими ему руководство страной, и тем больше людей ему нужно было сажать. Но и это не приносило ему покоя: расхаживая взад-вперед по огромному персидскому ковру в генсековском кабинете, он испытывал, думаю, по крайней мере такой же страх, как его жертвы в подвалах госбезопасности. Злорадно-ироничный ум никогда не изменял ему, но доверие к людям стремительно атрофировалось, заставляя его постоянно перебирать в голове своих сотрудников; меньше всего он опасался тех, на кого уже натравил Г., своего неутомимого сторожевого пса. Чем сильнее он презирал его, тем больше в нем нуждался. Сексуальная озабоченность в нем почти сошла на нет, но перед Г. он раскрывался, как перед изобретательной шлюхой, которая, служа извращенным прихотям господина, находит в этом занятии оправдание собственной жизни, и это щекочет его самолюбие. Богатую фантазию Р. сильнее всего возбуждала цепочка событий от выбора жертвы до первой оплеухи, цепочка, которой свойственно обрастать зигзагами и завитушками более прихотливыми, чем те, что возникают в пыточных камерах; хотя последние тоже не оставляли его равнодушным. Будь он чуть более одаренным и не будь принуждаем судьбой цепляться за примитивные, но защищенные всем государственным механизмом шаблоны политики, он мог бы делать настоящий театр, где даже холостой патрон издает дьявольский грохот, зато актер, застреленный минуту назад, встает и раскланивается перед занавесом; и, конечно, не находись Р. в такой роли, где ему, хочешь не хочешь, приходилось прибегать к дешевым и грубым, совсем не театральным, эффектам показательной боевой стрельбы по живым мишеням, под ослепительными прожекторами, на арене истории, где громкость оваций обеспечивали угрюмые надсмотрщики, рассредоточенные в зрительном зале.

С улыбкой экспериментатора Р. питал и взращивал страх в других; он не только сам был виртуозом страха, но и мастером устрашения. Одним из любимых объектов его развлечений был президент республики — поэт со склонностью к пустозвонству, в недавнем прошлом глава социал-демократической партии, который в испуге продал нам все социал-демократическое движение, взамен получив громкий, но непрочный, как мыльный пузырь, пост. Однажды Р. пригласил его на ужин, без жены. «Должно быть, серьезный будет разговор, в самом узком кругу, одни члены Политбюро», — размышлял по дороге, сидя в машине и раздуваясь от важности, президент. Жену он, чтобы не скучала дома одна, отправил в гости к X., где был и я. Мы вспоминали прошлые времена. Жена X. подала к столу телячье филе с соусом из мадеры; мы воздавали должное ее кулинарному искусству: не зря они с X. провели годы в Париже, в эмиграции. Правда, там, в Париже, руководство поручило X. укреплять хрупкое марксистское образование Илоны, что совсем не было детской игрой. «Терпеть не могу Анти-Дюринга! А тебя очень даже могу терпеть», — взбунтовалась в конце концов Илона и подставила X. теплые губы; в нетопленой той мансарде они и стали мужем и женой, обретя друг друга душой и телом. «Видишь, какой опасной была в двадцатые годы революционная деятельность, — улыбаясь, смотрел на меня X. — Ты в то время еще пешком под стол ходил». Мы были в тот вечер сентиментальными, словно защищаясь этим от зловещих слухов, что ползли в последние недели по городу. Телефонный аппарат был накрыт меховой шапкой; погреемся за столом у X.: в подвалах у Г. будет холодно. Только госпожа президентша заметно нервничала: почему муж не звонит? Она приучила его, где бы он ни был, звонить ей каждые два часа. «Р., наверно, его соблазнил», — пыталась она шутить. «Очень даже возможно», — без улыбки сказал X.

Странная то была весна. Госбезопасность разбухала на глазах: сначала она занимала угловой дом, потом поглотила соседние здания, потом едва ли не целый квартал; по краю тротуара протянута цепь, двери лавок заложены кирпичом, но в окнах — приветливые пеларгонии. Толстенький мой сосед по лестничной площадке — дипломат в ранге посла; в один прекрасный день его повесили, и семье его пришлось убраться из просторных, облицованных деревянными панелями покоев, а освободившую жилплощадь занял духовой оркестр госбезопасности, который, среди райских птиц и серебристых бабочек на шелковой обивке кресел, месяцами, такт за тактом, осваивал «Кантату о Сталине». Кантата, в которой звучали главным образом барабаны и тубы, была невероятно величава; «О Сталине мудром, родном и любимом, прекра-а-сные песни слагает народ», — гремело из салона вздернутого посла: салон соседствовал с моей комнатой. «Прекрасные — может быть, но отнюдь не тихие», — сказал я секретарше, придя утром с гудящей головой в Радиокомитет; секретарша, конечно, тут же сообщила куда следует. Пару недель назад У. на правительственном приеме позвали к телефону, он, даже не поставив бокал с шампанским, пошел следом за официантом, у телефона его ждали два молодых человека, они взяли его под руки и увели; с тех пор мы его не видели. Л. с женой поехали в санаторий, нам зачем-то понадобилось ему позвонить, в санатории сказали, что он вернулся в Будапешт; на работе секретарша ответила, что Л. в отпуске, и быстро положила трубку; дома жена, рыдая, рассказала, что они купались в озере, вдруг рядом остановилась моторка, влезайте, срочный вопрос, жену отпихнули, с тех пор об Л. ни слуху ни духу; знакомые, встретив ее на улице, спешат перейти на другую сторону. Лысый, молчаливый Д., мудро попыхивающий трубкой, руководил секретариатом Р., бумаги содержал в образцовом порядке; он никак не мог взять в толк, зачем Р. в два часа ночи понадобился какой-то документ: Р. просто обыскался, но никак не может его найти. «Ложитесь лучше спать, товарищ Р., утром я вам его принесу». Но Р. драматическим тоном умолял Д. прийти немедленно; с тех пор Д. нигде нет. Все трое — наши добрые друзья. Неосторожно все-таки ведет себя президентская чета, чистое легкомыслие с их стороны, что супруга пришла сюда; хоть они и социал-демократы, драматургия власти у них не в крови, нет.