Белая рабыня - Михаил Попов

Когда Энтони в очередной раз проснулся, Лавиния уже сидела в своем кресле. Они поприветствовали друг друга. Энтони подумал, что даже столь романтическая ситуация с исчезновением и возникновением феи в мрачном подземелье может с течением времени сделаться чем-то обыденным.

— Что произошло? — спросила Лавиния.

Энтони удивленно вскинулся на подушках.

— Такое впечатление, что с тобой что-то случилось, что-то важное. Ты сегодня не такой, как всегда.

«Не проговорился ли я во сне о своем плане?» — тревожно подумал лейтенант.

— Это все мои сны, я почти никогда не видел их на воле, а здесь они одолевают меня.

— На воле? Ты по-прежнему считаешь, что здесь ты в плену?

— Мой плен — не только эти стены.

— Ты опять о своем? — почти сердито сказала Лавиния.

Энтони удивленно посмотрел на нее.

— Мне тоже хочется тебя спросить — не случилось ли чего-нибудь? Ты явно чем-то озабочена.

Лавиния уже взяла себя в руки.

— Ничего особенного.

— Может быть, мои недоброжелатели подобрались слишком близко к этому каменному убежищу? — Энтони не скрывал иронии.

— Ты даже не представляешь себе, насколько ты проницателен, — сказала Лавиния с усмешкой, которая не слишком шла к облику феи.

— Но тебе удалось направить их по ложному следу?

— Примерно так.

Энтони накинул халат и прошелся по залу, привычным, почти рефлекторным движением постукивая ладонью по валунам.

— Я смотрю, ты все-таки никак не можешь смириться со своим нахождением здесь.

— Согласись, что для человека естественно любить свободу и недолюбливать неволю, даже роскошно обставленную.

— Сколько раз мне встречались люди, как раз влюбленные в свою несвободу. К тому же свобода и любовь вообще, если вдуматься, несовместимы. Мы не вольны любить или не любить.

Лавиния достала платок. Энтони ни на секунду не забывал о своем плане. В два прыжка он достиг кровати и вцепился в смуглую тонкую кисть. Рука оказалась по-звериному сильной и гибкой, он не ожидал этого. Завязалась борьба, в процессе которой оба противника рухнули на кровать и несколько секунд, тяжело дыша и ругаясь, катались по ней, пока наконец не затихли в борцовских объятиях друг друга.

По всей видимости, человеческое тело пробуждается Раньше, чем душа. А действие снотворного дурмана, вероятно, еще больше увеличивало эту дистанцию. В своей прежней, добеспамятной жизни Энтони столько думал об Элен, так часто представлял себе, как он обнимает ее, ласкает, что в его теле накопилось и закрепилось ощущение ее эфирного, представляемого тела. И когда очнулась в его руках и ногах, когда проступила сквозь искусственный сон телесная жизнь и он обнаружил в объятиях молодое, гибкое, льнущее к нему существо, то произошло то, что должно было со всей неизбежностью произойти.

Лавиния испытывала похожие чувства, ее возвращение из сна тоже было постепенным, и когда она нашла себя в вожделенном сплетении с известным предметом своей страсти, она, разумеется, не стала протестовать. Она испытывала блаженство от того, что ей удалось овладеть телом возлюбленного, теперь она хотела овладеть его сердцем. И вот в тот момент, когда Энтони, почти полностью очнувшись, осознал, что с ним происходит, когда он понял, что не может ни продолжать это, ни остановиться, он спросил у Лавинии, чтобы хоть как-то определиться в этом безумном положении:

— Кто ты?

Впервые за все время своего заключения он задал этот вопрос. Лавиния ответила так, как давно уже собиралась ответить в подобной ситуации:

— Я Элен, твоя Элен.

По ее разумению, момент полного любовного слияния был максимально удобен для завладения этим именем. Где-то в глубине, в тайниках его памяти это имя должно было храниться под семью печатями, и, произнесенное в нужный момент, тем более в такой чувственно-взвинченный, оно должно было освободиться от оков забвения и, всплыв на поверхность памяти, соединиться с обликом женщины, находящейся в объятиях. Его любовь перетечет к ней, реальной, находящейся здесь, рядом, а о существовании той, далекой, он не вспомнит уже никогда.

Лавиния все рассчитала хорошо, за исключением одной детали. Вырвавшись на свободу, имя возлюбленной, как фокусник, достающий бесконечные платки из своего котелка, вытащило на свет все остальные воспоминания.

Энтони вскрикнул, как если бы сильный свет ударил его по глазам. Он с силой оторвал от себя уже почти проникшую в его сердце Лавинию и отшвырнул в сторону. Она скатилась с кровати и теперь сидела на четвереньках на полу, хищно оскалившись. Ничего привлекательного не было в ее искаженной яростью красоте.

— Приветствую вас, мисс Биверсток, — победоносно улыбаясь, сказал Энтони, — смею вас заверить, что, несмотря на все происшедшее, неизменно к вашим услугам.

Его галантность выглядела издевательством.

Лавиния медленно встала на ноги.

— Вы чувствуете себя победителем? Совершенно напрасно, и поверьте, у меня будет случай вам это доказать.

Она сделала неуловимое движение рукой, и от потолка отделилась одна из квадратных плит и стала медленно опускаться на четырех удерживающих ее цепях. Не дожидаясь, когда она достигнет пола, Лавиния вспрыгнула на нее, и уже через несколько секунд никого в подземелье не было…

После визита-налета на дом в Бриджфорде у сэра Фаренгейта, как уже говорилось выше, осталось чувство неудовлетворения. В самом деле, не за испанскими же книгами он туда ездил?! Все его ощущения подсказывали ему, что он на правильном пути. И поведение Лавинии, и сонные слуги, и вся атмосфера, царившая в усадьбе, говорили о том, что там скрывается какая-то тайна. Сэр Фаренгейт был уверен, что этой тайной является его сын, и мысль о том, что он был рядом, может быть, нуждался в помощи, может быть, истекал кровью, терзала его, и чем дальше, тем сильнее. Она не оставляла его ни на секунду — занимался ли он делами или беседовал с кем-нибудь.

Сидя с лордом Ленгли и мистером Фортескью у себя в кабинете и выслушивая их бесконечные соображения относительно стратегической роли Ямайки в Новом Свете, сэр Фаренгейт также думал о своем. У него то нарастало предчувствие, что какой-то важный кусок жизни приближается к развязке, то вдруг его окутывала волна безысходности и отчаяния, когда все кажется бессмысленным и ничтожным, в том числе и всевозможные стратегические соображения.

Мистер Фортескью, став высоким правительственным чиновником, изо всех сил старался показать, что занимает свою должность не зря. Он не мог не воспользоваться присутствием на острове высокого гостя из метрополии и старался произвести на него наиболее благоприятное впечатление. Он чуял, что положение сэра Фаренгейта, всегда казавшееся столь незыблемым, несколько пошатнулось, авторитет его в глазах лондонских чиновников перестал быть чем-то непререкаемым, и, если он совершит еще один-два необдуманных шага, вполне может статься, что ему начнут подыскивать замену. А господам в центре всегда нравится, когда подходящая фигура уже имеется на месте. А тогда, став губернатором — чем черт не шутит, — можно будет попытаться оставить позади, в смысле богатства, и самих Биверстоков.