Гладь озера в пасмурной мгле (сборник) - Дина Рубина

За столом на поминках в доме Клары Нухимовны сидело несколько человек: пятеро сотрудников института хлопководства (две супружеские пары, дружившие с дядей Мишей еще на химфаке, и штатный фотограф Дима, жизнь и талант которого, как говорил отчим, «сожрала плодожорка»), Вера с Лёней, и совсем уже старенький спившийся Владимир Кириллович...

Он поднял стакан за помин души замеча... и расплакался, повторяя, что такой души человека, каким был Мишка, сынок его названный, больше нет и не будет... Клара Нухимовна всхрапнула носом, затрясла головой с седенькой свалявшейся завивкой...

А Вера не плакала... Она вообще больше не чувствовала, что дядя Миша умер. Дядя Миша больше не умер, как и Стасик. И если б надо было что-то объяснить на эту тему, то она вряд ли смогла бы произнести нечто путное... Вот только ее рука и глаза знали, как дядя Миша будет дальше жить... А смерть... смерть, со всеми своими тягостными неудобствами, уже прошла, и была настолько неинтересна ей, что еще много месяцев спустя после похорон она приходила к дяде Мише, лишь у калитки вспоминая, что ни во флигеле, ни на гамаке его больше нет...

Владимир Кириллович, успокоившись и отерев подбородок от слез, спросил Веру – правда ли, что та серьезно занимается живописью, и даже – кто-то рассказывал ему – выставлялась на весеннем вернисаже в Доме художников с интересной работой, приглашал встретиться, поговорить... Вера представила их встречу в котельной, чекушку на длинном столе-верстаке... Уже тогда в ней проявилась эта жестокая особенность – ускользать от неживого...

Сказала, что придет обязательно...

Когда все разошлись и остались только Вера с Лёней, Клара Нухимовна ушла к себе в спальню и сразу же вернулась, сжимая что-то в пухлом кулачке.

– Вот, – сказала она... – От Миши осталась одна вещица, Верочка. Я думаю, он хотел, чтоб она принадлежала вам, но как-то забыл... Вы ведь помните его состояние в последние годы...

И разжала ладонь, на которой лежал тускло-серый миниатюрный кулон-часики, обсыпанный по кайме циферблата мелкими стекляшками, на такой же серой, наверное металлической, цепочке...

– Не знаю уж, чего это стоит, думаю, для него это было просто памятью, маминой вещью... Правда, они не ходят... К сожалению, я ничего в этом не понимаю, знаю только, что Миша в детстве очень это берег, только за последние годы совсем забыл... Вот, лежит у меня в хохломской шкатулке уже много лет...

Вера взяла кулон в руки... Должно быть, старая вещь... вряд ли ценная, но есть в ней какое-то непритязательное изящество...

– Да я ведь тоже ничего в этом не смыслю... – она пожала плечами. – И вряд ли дорогое украшение могло у него сохраниться. В военное-то время? Когда он, беспризорный, жил под мостом, на Саларе? Или потом, когда он вышел из лагеря и год болтался без работы?... Он бы пропил обязательно...

– ...Вот, представьте себе, в детстве, когда была опасность, Мишенька носил его за щекой, он мне рассказывал... И факт, что никто у ребенка не сумел отнять... Вернее, не догадался. А когда он сюда, ко мне, пришел впервые, то сразу и отдал. Пусть, говорит, тетя Клара, это будет у вас...

Лёня взял в руки часики, повертел, снял очки и близко поднес к глазам...

– Здесь вроде есть какое-то клеймо. Надо показать специалисту... Я знаю одного человека, когда-то он занимался часовым промыслом... Договорюсь...

И опустил кулон в карман пиджака.

Когда, уже поздно вечером, после поминок, Лёня проводил ее до дома и они вошли в подъезд, Вера вдруг вспомнила, что утром-то он зашел к ней по пути на работу!

– Боже, – сказала она, – а ведь вы сегодня потеряли рабочий день! У вас будут неприятности, Лёня! В конце концов вас выгонят из-за меня.

– Не выгонят, – успокоил он, – я отзвонил... К тому же я им там нужен до зарезу. Без меня они никуда...

И пока поднимались на четвертый этаж, и уже в квартире, пока она варила кофе, он рассказывал что-то о создании искусственного интеллекта какого-то там поколения... что-то о великих электронных горизонтах будущего, о том, что когда-нибудь любой человек сможет связаться с другим человеком в любой точке земного шара... Нет-нет, Верочка, не обычным телефонным образом... – Увлекся... Наверное, ему показалось, что она слушает (она никогда не вслушивалась ни во что из того, что не касалось сути ее жизни), а может, просто хотел ее развлечь... отвлечь... – в то время еще не догадываясь, что ее постоянно и интенсивно действующее воображение всегда безотказно и развлекает, и отвлекает ее, и ограждает от любых извержений мира.

...Она сняла джезву с огня, разлила по чашкам кофе...

– Как странно... – проговорила она, медленно доставая из пачки сигарету... – Не могу отвязаться от мысли, что если б тогда, на Сквере, я не подобрала его... он до сих пор был бы жив...

– Или не был... – вставил Лёня, пододвигая ей блюдце...

– А я?... я без него уж точно оставалась бы дворовой маугли, и... вообще не знаю, где была бы сейчас...

– Да все тут же и была бы, – вздохнув, проговорил Лёня... Вера, Вера... ничего вы о себе не понимаете...

Он поднялся с табурета, того еще, что подарили ей в детском садике «мишки-мышки», вошел в комнату, включил там свет... Потревоженный рыжий Сократус выгнул спину и молча деятельно принялся когтить мягкий валик старого топчана, и без того измочаленный за последние годы.

Сократус! Твоя, исполненная дворового блеска, жизнь ловеласа и сибарита оборвалась два года спустя тем же способом, каким она оборвалась у твоего знаменитого тезки – ты был отравлен, но не цикутой, а, скорее всего, какой-нибудь коммунальной отравой, какую рассыпали убийцы из санэпидемстанции по всем помойкам и подворотням... С тех пор ты обрел бессмертие в картинах хозяйки, появляясь в них ненароком, на задних планах, под ногами людей, на стульях и диванах, оседлав какую-нибудь кошечку – все такой же: преисполненный достоинства, с платиновыми зализами на боках, с пушистыми бакенбардами инспектора по особо важным делам, – о, Сократус, Сократус!...

Несколько минут в комнате было тихо, потом раздался Лёнин голос:

– Почему бы вам не купить приличную мебель, Вера? В конце концов, человеку свойственно стремиться к минимальному уюту... Я денег – и голосом подчеркнул: о-дол-жу! если уж не хотите так взять...

Она отозвалась из кухни:

– А зачем?

Он показался в дверях:

– Что – зачем?

– Стасику это было бы все равно... И дядя Миша никогда... Он с досадой дернулся – ответить, но промолчал. Вернее, решил обойти тему с другого боку:

– Вы, Верочка, вообще выбрасываете когда-нибудь на помойку барахло? Вот этот синий бант, экспонат трогательной истории детства, давно просится на...

– Это талисман, я же вам рассказывала... Я тогда, во дворе, мысленно приказала девочке отдать мне сумку и бант, и она отдала. Меня это потрясло... легкость совершения насилия потрясла. С тех пор берегу в назидание... Там еще была сумочка, мать отняла. Оставьте, пожалуйста, и не приставайте, хотя бы сегодня, с идеями преобразования моей жизни...

Лёня вернулся в комнату, и некоторое время было слышно, как он ходит, отворачивая от стен картины, ставя то одну, то другую на мольберт... Комната представляла собой склад холстов и подрамников с островком топчана, шкафом у стены и четырьмя квадратными метрами перед мольбертом.

Он уже знал метод ее работы – над несколькими вещами одновременно, этапами: сначала холст покрывался красочной массой, тем самым создавался как бы дополнительный грунт; намечался основной цветовой аккорд, после чего картина оставлялась в покое, а на мольберт ставилась другая...

Иногда Лёня просто сидел за ее спиной, на топчане, и безмолвно смотрел, как она пишет. Вера мгновенно забывала о нем, когда рука брала кисть или мастихин. Возвращаясь ко второму этапу работы, она долго морщилась, страдала чуть ли не физически, – ненавидела результаты «полдела». Но постепенно, через вздохи, постанывание, невнятное мычание, почесывание носа и поскребывание в ежике волос... дело завязывалось: прорабатывались промежуточные контрасты, насыщалась цветовая гамма, – возникало цветовое пространство холста. И к концу сеанса гораздо более веселая художница отправляла – на побывку к товаркам – гораздо более веселую картину.

Самым активным, самым азартным, самым удивительным был для Лёни третий этап. Он даже вскакивал и кругами ходил вокруг нее, мешал работать, злил. Как аттракцион какой-то наблюдал процесс «доводки» картины: Вера разнообразила фактуру холста, орудуя мастихином, черенком кисти, пальцами... И вот вылепливалось лицо!

– Кто это? – спрашивал Лёня над ее плечом.

– Стиляга один... – меланхолично отвечала она, добавляя большим пальцем правой руки немного красного в верхний левый угол холста. – Стиляга, Хасик Коган... Кок носил огромный...

– А что это у него, шляпа?

– М-м... – угу... А на шляпе – ворох сирени... Я и сама его сейчас только узнала...

Как ни смешно, это было правдой. Сначала на холстах ее возникала городская среда, которая порождала мельтешение воздуха, фигур, вибрировала оттенками солнечных пятен в глубокой тени... Лица же проявлялись сами, всплывая из колодца ее памяти... Иногда, только завершив работу, она с интересом опознавала – кому принадлежит лицо персонажа.