Прикрой, атакую! В атаке — «Меч» - Антон Якименко

Приближается вечер. В течение дня вылетали пять раз. Я принимал участие в первом и принимаю в последнем, шестом. Летим в составе восьми самолетов. Надо бы больше, но нам помешала погода. Плотная дымка, попав под косые лучи заходящего солнца, стоит будто стена. Сквозь нее абсолютно не видно. При полете к линии фронта она позади, и это нам на руку, но как возвращаться назад, как искать аэродром? Большая группа в подобных условиях — только помеха. В Арадо есть пеленгатор. При запросе его с самолета он может дать курс на себя, то есть на аэродром. Но мы еще с ним не работали и почти на него не надеемся. Знаем: ошибиться легко, но эта ошибка уведет за линию фронта, к врагу.

Чем выше, тем дымка слабее, тем лучше видно. Набираем три тысячи метров, и небо открывает врага: шестьдесят-семьдесят бомбардировщиков в сопровождении сорока ФВ-190 и Ме-109. Но мы не одни: справа от нас появляется группа Яков, слева — «лавочкиных». У нас на глазах армада вражеских самолетов разделяется на две части: «юнкерсы» как шли, так и идут, ФВ-190 начинают снижаться. Их задача ясна — штурмовка наземных войск.

Бой начинается сразу, с ходу. На «фокке-вульфов» налетают Ла-5; на Ме-109 — десятка Яков; наша восьмерка, как ей и положено, — на бомбардировщиков. Они левее и несколько ниже нас. Атакуем их сверху, с разворота. Нас прикрывает пара — лейтенанты Яшин и Сергеев. В первой девятке «юнкерсов» сбито два самолета — мной и Леоновым.

Немцы знают нашу задачу: бить, пока не будут сброшены бомбы. Бросают залпом, не задерживаясь.

Это нам и надо. Оставив после первой атаки головную девятку, идем на вторую. Еще сбито два самолета. Одного уничтожил Пьянков, второго — Виргинский.

Выйдя из атаки, оглядываюсь. Горит еще один «Юнкерс», сбитый парой Сергеева. Прикрывающие не выдержали, атаковали вслед за нами. Вообще— то не зря: может быть, этот удар и явился «переполнившим чашу терпения»: вторая девятка переворотом уходит к земле.

Бой продолжается. Плохая видимость и способствует и мешает в зависимости от положения солнца. То оно сзади — и все у нас как на ладони; то оно спереди — и мы ничего не видим. Но нам все-таки драться сподручнее — больше всего мы атакуем с востока, — а девятки бомбардировщиков одна за другой попадают под огонь наших пушек.

Так мы «пропустили сквозь строй» пять или шесть девяток. Бой закончен. Осматриваюсь. Определяю свое место. Я удивлен и обрадован. Утром мы дрались немного восточнее этого места. Прикидываю расстояние: около ста километров. И это за один только день. Даже не верится. Если наши войска будут так продвигаться, то до столицы мадьяров осталось не так уж и много.

Беру курс на Арад. Перед носом моего самолета будто стена — такая плотная дымка. Если и бывает плотнее, то редко. Представляю положение немцев, которых мы только что били и успешно рассеяли. Они шли буквально вслепую. Видели нас только в последний момент атаки. Но это не значит, что нам в основном помогла непогода. Нам помог немецкий шаблон, удивительно странная тактика — в любую погоду делать упор на массовость. В любую погоду, в любой обстановке. Зайди они с нашего тыла, да мелкими группами, мы оказались бы точно, в таких же условиях и нам было бы трудно отразить их напет. Но они, как и всегда, шли напрямую.

С огромным трудом, но точку все же находим. Нам помогли костры на посадочной. Я приказал их зажечь сразу же после нашего взлета. Увидев костры, передаю: «Сажусь с ходу!» Выпускаю шасси, планирую и вдруг… прямо перед носом моего самолета По-2. До сих пор не пойму, как мы не столкнулись. Очевидно, сработал рефлекс, доведенный до высшей формы птичьих инстинктов.

Я отвернул вправо, о чем узнал от летчиков только после посадки. А сам так и не понял. Пока делал повторный заход, пока приходил в себя, летчики сели, и я зарулил самолет уже в темноте.

А что будет завтра? Как сложится обстановка? За день линия фронта так отодвинулась, а впереди еще целая ночь. Завтра, пожалуй, мы и не сможем помочь нашей пехоте. Передовые части уйдут так далеко, что их не отыщешь. Впрочем, зачем ломать голову? Утро вечера мудренее. Утром все будет ясно. А сейчас — на ужин.

Обидно, воюем на вражеской территории, дело идет к концу, а люди все гибнут и гибнут. А может быть, живы они, Кнут и Сисько? Из летчиков кто-то сказал, что в воздухе видели парашют. Значит, один живой, если действительно видели. Был живой. А будет ли — сказать нелегко: бой проходил над вражеской территорией. Хорошо, если приземлился в лесу, вдалеке от позиций. Тогда еще можно на что-то надеяться.

А если плен? Как его выдержит тот, кто остался в живых?

Коля Кнут… Очень хороший летчик, но физически слаб. Может согнуться, сломаться. Может не выдержать. Сисько? Этот выдержит. Крепок душой и телом. Будто воочию вижу Василия: коренастый, среднего роста, смуглое цыганского типа лицо, буйные кудри.

Мадьяры боятся нас. Старики, женщины, дети нам на глаза не показываются. Знают, что делали их войска на нашей земле. Убивали, жгли, издевались не хуже своих хозяев — немецких фашистов. Но мы понимаем: не идея ими руководила, а трусость, желание выслужиться, не попасть в немилость. За врага считаем только того, кто держит в руках оружие.

Мы живем на квартире вместе с Леоновым. Хозяин дома — мадьяр лет сорока — уступил нам лучшую комнату, жена застелила постель, ежедневно меняет белье. Он мелкий торговец, его небольшой магазин в этом же доме. Первое время и он, и его жена избегали нас. Но видя, что мы ни разу к ним не зашли, не заглянули в их магазин, уходим с рассветом, приходим чуть ли не ночью, они успокоились.

На третий или четвертый день хозяин предложил мне сыграть в шахматы, угостил сигаретами. Играю я плохо, но согласился, чтобы не обидеть его и чтобы, как говорится, поддержать марку советского летчика. Играли молча: я не знаю мадьярский язык, он — русский. «А ведь это мой враг», — подумалось мне, но я ничего к нему не почувствовал. Я смотрел на его лицо, задумчивое, сосредоточенное, и, пытаясь настроить себя против него, думал о том, что в сотне километров отсюда мадьяры стреляют в наших солдат, убивают… И опять ничего не почувствовал. Я начал думать о том, что мадьяры творили на нашей земле, как они жгли, убивали, насиловали, но в мадьяре врага не увидел.

Я выиграл первую партию, затем вторую, и мы разошлись. Потом он пришел опять. Мы молча передвигали фигуры, и опять я выиграл. Он не обиделся и предложил сыграть еще одну партию, и опять проиграл. «А ведь он поддается мне», — подумал я, но сразу отбросил эту мысль. Зачем ему поддаваться? Ради чего? Мы стали играть новую партию, и я вдруг увидел: все верно, он поддается. Ради чего? Его же никто не притесняет, не обижает. Мы стали играть новую партию, и опять я увидел: он поддается. Поддается из боязни, что я могу рассердиться, разгневаться, сделать ему неприятность. Так, вероятно, делали немцы. Мне стало жалко его и стыдно, что в этом забитом мадьяре пытался увидеть врага.

Мы в Кечкемете. До столицы второго сателлита Германии осталось километров восемьдесят. Будапештская группировка фашистских войск в окружении. Авиация противника неистовствует, бои идут с рассвета до темноты, хоть и стоит непогода.

В первый же день, как мы прибыли в Кечкемет, во время ужина из облаков вынырнул «Юнкерс» и бросил бомбу. Она попала в соседний дом и развалила его. Я понял, что немцы знают и нашу столовую, и когда мы в нее приходим. Решил на ужин привозить не сразу весь полк, а поэскадрильно. Так безопаснее.

Живем в имении сбежавшего куда-то вельможи. Вокруг — сад. Несмотря на осень, яблоки все еще не собирали. Наверное, некому. Выпал снег, а они висят, крупные, красные, обливные. Мы их не трогаем — не наше. Пришли женщины из местного госпиталя, спросили, можно ли набрать яблок для раненых мадьярских солдат. Я разрешил:

— Берите. Это не наше, а ваше.

Они посмотрели на меня удивленно и молча направились в сад.

Наши войска идут за Дунай, в обход Будапешта. Мы прикрываем.

В первый же день и в первом же вылете погиб Евгений Пьянков, мой ведомый. Звено вел Сергей Коновалов. Они встретили группу ФВ— 190, заходящих бомбить переправу. Дело решали секунды, и наши, чтобы сорвать удар, пошли в лобовую атаку. Евгений сбил одного фашиста, но попал под удар другого. Пушечный залп «Фокке-Вульфа» развалил его самолет. Тяжело раненный летчик раскрыл парашют, приземлился, его подобрали, сделали операцию, но ранение было слишком тяжелым…

Я видел его уже мертвым. Фашистский снаряд отбил ему руку, вырвал плечо по грудь. Я смотрел на погибшего, и горе сжимало сердце. Боль и страдания не исказили его лица: оно оставалось красивым, как у живого. Я стоял, глядел на него, вспоминая нашу с ним необычную встречу.

…Мы летели в составе шестерки Як-7: перегоняли машины на фронт. Вдруг узнаю: среди нас находится девушка, и летит она вместе с Пьянковым. Непостижимо уму. Посторонний человек на борту военной машины. Без парашюта. В кабине, перед полетом закрываемой наглухо. Да как он отважился, летчик Пьянков? Ведь это почти преступление. Вызываю его, требую объясниться. Смущен, но смотрит открыто, смело. «Люблю ее, — говорит, — и она любит. Не хочет меня оставлять. Договорились, что будем все время вместе, она будет работать, а я воевать, после победы поженимся».