Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова

— Смейтесь, смейтесь, Федор Адрианович, — отозвался с ворчливым юморком Снежко, — а у меня и так жизнь делится на две половины: когда я не был председателем и теперь.

— Ну, и как она, теперешняя жизнь?

— Ничего! Вот выспался сегодня, и веселей на душе.

Снежко потянулся, хрустнув суставами.

Просунув сперва в дверь голову, зашла молодица из соседнего села, босиком, но в нарядной юбке, с кружевным передником, как носят полещанки. На каждом слове она кокетливо закидывала голову, и в ушах ее звякали плоские серебряные сережки.

— За огурцами в Большаны приехала? Своих что, нема? — важно спросил Снежко.

— Видать, нема, товарищ председатель! А мабуть, ваши и слаще.

— По тридцати пяти копеек килограмм.

Она переступила с ноги на ногу.

— Поменьше бы. Далеко ехала…

Снежко вдруг засмеялся:

— Вот ты! Я же не купец. Правление так решило.

Правление собиралось теперь часто, по два раза в неделю, распутывали дела четырехмесячной давности. Кроме правленцев, в комнату набивались любопытствующие; кому не хватало места, стояли на крыльце и, когда раздавался смех, тянулись на цыпочках: «Кто? Что сказал?»

Снежко голос подавал редко, и то выслушав уже всех, даже реплики за дверью. В его жестах, ухватках, даже в манере говорить часто проскальзывали знакомые ключаревские черты. Казалось, Снежко все время оглядывается на своего секретаря: так он чувствовал себя увереннее.

Сегодняшнее правление шло довольно мирно, пока не заговорили о павшем теленке. В акте ветфельдшера было сказано, что пал он от гнойной гангрены легких из-за недосмотра.

Чей-то упрямый голос из-за двери буркнул:

— А теленок и раньше был больной.

— Если больной, то почему вы мне не заявляли? — Ветфельдшер Чиж, похожий на цыгана, черный, жилистый, с бешеными глазами, потянулся кулаком к столу — стукнуть. Но сидел слишком далеко, не дотянулся и только потряс кулаком в воздухе. — Мое мнение: пусть завфермой уплатит стоимость!

— Нет! — сипло отозвался голос из-за двери. — Что, в хозяйстве уж и теленок не может сдохнуть? Где такая бессмертная земля? Я сам, может, туда хочу. Списать, и разговор окончен!

Чиж хищно сверкнул металлическими зубами:

— А я тогда на прокуратуру подам!

Правление нерешительно переглядывалось, качало головами. Стали голосовать: списывать или восстановить. Голоса разошлись: четыре на четыре.

Снежко с сумрачным видом перечитывал акт. Потом поднялся.

— Вызвать главного ветеринарного врача Перчика, пусть разберется в причинах смерти теленка — такое есть предложение. И в течение двух недель установить на ферме дежурство членов правления — это второе.

— Фонарей дайте, иначе нельзя вечером доить, — успокаиваясь, сказал из-за двери завфермой.

Снежко хрипло и очень решительно:

— Хорошо! Обязать председателя колхоза Снежко за три дня приобрести фонари.

Все кругом загудели одобрительно.

Счетовод Клава Борвинка, наглаженная, причесанная, в белой кофточке, чуть улыбаясь, читала акт за актом.

— Да ты самую суть читай! Трофим Сотник не вышел на работу. Есть Сотник?

Протиснулся парень в кепке, заломленной набекрень, с румяным, чистым голубоглазым лицом.

— Я терницу женке делал, — упрямо повторял он. — Надо же ей на лен было идти!

— А как она в прошлом году ходила?

Парень едва приметно, застенчиво вздохнул:

— Так я ее только этой зимой за себя взял…

Все засмеялись, и Снежко, сверкая зубами, сказал:

— Что ж, если взял жену без терницы в приданое, дать Сотнику выговор. Кто голосует за это? — Трофиму он бросил укоризненно: — Сберег в хозяйстве ты сто рублей, а потеряли мы на времени, может, тысячу!

— Молодка Агафья Заяц бросила работу, ушла по грибы.

— А у меня дитя, я его отняла от груди и ушла, чтоб оно не видело…

Слезы стыда и волнения брызнули у нее из глаз, она утирала их концом платка.

Снежко почесал в затылке, негромко проронил:

— Да, есть тут обычай так детей от груди отнимать. Только почему бригадиру, Гаша, не сказалась?

Потом перед правлением предстал веселый мужичок, начал объяснять, добродушно пожимая плечами:

— Плыл я, значит, на лодце, а рядом утки. Собака прыгнула в воду и задавила утеня. И ведь никогда раньше не хватала! Такая добрая собачка была…

— Заплатить стоимость! — замахали на него.

Клава прочла еще акт: волк утащил гусыню.

Развеселившееся собрание и здесь приговорило: вызвать волка на правление, счислить с него трудодни!..

Антон Семенчук, тяжело вздыхая, в неизменном ватнике, подталкивал соседа локтем.

— Нет, ты слышишь? С волка штраф брать! Ох народ!..

Снежко постучал карандашом по столу, хмурясь глазами.

— Товарищи, вот Кузьма Блищук со всей семьей просится в Крым.

Головы повернулись в ту сторону, где стоял Блищук.

— По вербовке едешь? — спросили бывшего председателя.

— Нет. Сам. Раньше еще перемерз на фронте, устал, хочу пожить, где тепло.

Он стоял потупившись, перебирая в руках шапку.

Недоброжелательная тишина встала между ним и односельчанами.

— А не вернешься назад? — спросил кто-то.

— Не могу зарекаться, — тихо отозвался тот.

— Помирать приедешь! Родная земля мягче.

Когда уже проголосовали, Блищук с расстроенным лицом поклонился во все стороны, медля уходить.

— Благодарим вам.

— С богом, в дорогу, — бросили ему вслед.

Снежко тоже проводил понурого Блищука глазами.

— А теперь поговорим о вдовах, — скоро и громко сказал он. — Чем им может помочь правление. И о детях-пастушатах. Это не работа — в школу раз в неделю ходить!

2

Якушонок возвратился в район утром и к вечеру уже поехал в Лучесы.

— Разберись, пожалуйста, Дмитрий Иванович, — попросил его Ключарев. — Что там происходит у Грома с агрономшей? Шипят друг на друга, как кошки. Было дело, что и Мышняка замордовали. Не знал, куда своего комбайнера посылать: председатель колхоза велит рожь косить, агроном — тимофеевку. Председатель комбайн лично провожает на поле, а агроном приходит и уводит его оттуда.

Последние дни стояли очень теплые, словно возвратилось лето. О таком времени говорят: «Зима в летнем платье». Вечером рано поднималась полная луна, и свет у нее был тоже теплый, розоватый. Воздух и земля под босыми ногами — все ласкало, нежило. Ах, с какой силой хочется в такие ночи молодому сердцу счастья!..

Туманное марево возле лунного коржа расплывалось в легкие, как гусиный пух, облачка. Но не было ветра, чтобы согнать их в тучи, и они стояли неподвижно, не заслоняя звезд.

Лучесы были тихи, не слышно даже лая собак. Окна больницы в сплошной стене сиреней. Кругом все было багряное и золотое, и только листья сирени по-прежнему сохраняли свой густой летний цвет. Они так и облетят зелеными…

— Вот в чем дело, Дмитрий Иванович, — сказал Гром, начиная разговор с благородным желанием быть объективным и выдержанным. — Вы знаете, как нынче обстоит у нас дело с кормами? И так выпасов ни черта, одни пни да болотные кочки, а тут еще паводок среди лета от этих дождей. Надеялся на первый укос, а он весь под воду ушел, наковыряли по полстога на гектар. Для меня сейчас отаву тронуть — все равно что собственной рукой бескормицу скоту на зиму подписать. Если бы мог, на ночь своим бы одеялом ее укрывал: расти ты только за ради бога! Вот я и верчусь, выхожу из положения, а кроме того, за неделю пастьбы по стерне некоторые коровы у меня с двадцати шести литров стали давать по сорок шесть. Поэтому я приостановил подъем зяби. Я бы даже не знал этого: коровы не пригоняются с поля, там их и доят. А тут вдруг идет стадо. «В чем дело?» — «Да вот, товарищ старшина, молока очень много! Посуды нет». Я что просил? Пусть хоть две недели попасутся на стерне! Земля у нас незасоренная, большой беды не будет, прямо вспашем потом, и все. Так нет же, начали лущение — и опять нет ста литров. Господи! Я за голову схватился: сто литров! Ну, пусть я пень! Пусть ничего не понимаю, но если даже пень поставили председателем, надо же с ним считаться? Я не могу жертвовать ста литрами. Я сам в колхозе не покупаю ни кружки, жалею себе, лишь бы больше сдать. А у меня отнимают молоко!

Агроном — молодая, повязанная модным шарфиком, красивая, с высоко поднятыми волосами, в светло-шоколадном пальто — драматически всплеснула руками.

— Ах, возьмите вы с меня двести рублей за эти литры!

Она сразу залилась сердитой краской волнения.

Лысоватый толстенький Гром нагнул выпуклый лоб, тоже сердито забегал по сторонам глазами. Друг на друга они не смотрели, или — только быстрым, косым взглядом.

— Я должна лущить стерню, и я это буду делать. Я не могу поступать вопреки агротехнике.