80 лет одиночества - Игорь Кон

В это время в Институте философии Е. Д. Модржинская как раз формировала сектор критики буржуазной философии, и я рекомендовал ей Дробницкого. Он опасался, что плохо знает английский, но я сказал ему, что это дело наживное. Скоро он стал ведущим в стране философом в области этики. В 1960-х годах он подготовил «Краткий словарь по этике». Из-за молодости и недостаточной «чиновности» Дробницкого утвердить его ответственным редактором Политиздат не мог, а сотрудничество с московскими этиками было невозможно. Чтобы укрепить позиции Дробницкого, меня попросили быть его соредактором, хотя ключевой фигурой был, конечно, Олег. Мы с ним выпустили три издания словаря, сыгравшего важную роль не только в популяризации, но и в прояснении внутренней логики этики как философской науки. После трагической гибели Олега в авиационной катастрофе мне пришлось взять ответственность на себя. В 1981 г. вышло 4-е, дополненное и переработанное издание словаря, но радикально менять его текст, несмотря на назревшую необходимость, Политиздат не хотел.

Это удалось сделать лишь в 6-м издании (1987) благодаря выдающемуся философу А. А. Гусейнову и созданной им научной школе. Мой же интерес к этике остается прикладным и потребительским и касается преимущественно социальных аспектов сексуальной морали.

Занятия философией истории побудили меня обратиться к чтению иностранной литературы. После кампании против космополитизма (1949) этим мало кто занимался. Когда в начале 1950-х годов я поинтересовался в Публичной библиотеке иностранными философскими и социологическими журналами, они все лежали неразрезанными, а старые библиотекари приходили посмотреть на меня, как на редкую птицу, – философ, читающий иностранные журналы!

Плохое знание иностранных языков, которые я изучал в основном самостоятельно, а потом наращивал знания в процессе работы, было не единственной трудностью. Не имея, как и почти все мои сверстники, сколько-нибудь приличной историко-философской подготовки, я просиживал бесконечные часы в ленинградских и московских спецхранах, читая Дильтея, Кроче, Зиммеля и других классиков западной философии и историографии. Вследствие своей дремучей темноты долгое время я совершенно честно не воспринимал в этих книгах ничего, кроме отдельных положений, противоречащих марксизму-ленинизму и, следовательно, заведомо ложных. Но постепенно мои глаза стали раскрываться, появились недоуменные вопросы, а затем и зачатки собственной мысли. Однако все это было крайне незрелым.

Моя докторская диссертация «Философский идеализм и кризис буржуазной исторической мысли» (1959), полностью опубликованная на немецком и чешском языках (русские издания моих «доперестроечных» книг значительно хуже иностранных, так как здесь был более жесткий редакторский контроль), в целом была весьма догматичной, особенно когда речь шла о таких острых вопросах, как соотношение партийности и объективности в историческом исследовании или критерии социального прогресса.

Между прочим, старая советская литература была еще менее доступной, чем иностранная. Моя диссертация была уже полностью готова, когда Ю. Н. Семенов случайно сказал мне, что в 1933 г. была опубликована книга В. Ф. Асмуса «Маркс и буржуазный историзм», но ее сразу же обругали в «Правде», и с тех пор ее никто не упоминал. Разыскав эту книгу, я нашел ее весьма интересной, сделал на нее соответствующие ссылки и тем самым вернул ее из небытия. Один недоброжелательный критик даже упрекал меня, что я следую не за Марксом и Лениным, а за Асмусом и Шаффом (известный польский философ, книга которого о законах истории вышла незадолго до моей).

Для анализа философских концепций мне не хватало философской культуры, историография казалась проще, но тут меня подстерегала другая опасность. Пытаясь проследить влияние философских идей на историю, я апеллировал не столько к самой ткани исторического исследования, сколько к философским статьям и высказываниям историков, что, конечно, не одно и то же. Кроме того, моя книга и предшествовавшие ей статьи были насквозь идеологичны, реальные проблемы едва проступали за казенными клише. Когда я просматриваю – читать это невозможно – сегодня свой текст, то искренне удивляюсь: как можно было так много прочитать (я не передирал чужих сносок, а действительно читал) и так мало понять?

Главная беда состояла в плохой стартовой площадке, усугублявшейся общей идеологической атмосферой. При редактировании книга была еще больше ухудшена, а когда мне прислали верстку, я пришел в ужас: к каждому имени, о котором не было сказано, кто это такой, редактор добавил: «реакционный буржуазный социолог». Такая судьба постигла даже старого доктора Бартоло из «Севильского цирюльника»: я назвал его старым брюзгой, а редактор сделал «реакционным буржуазным социологом». Три дня я думал, что делать (тогда верстку еще можно было править). Я хотел сохранить редакторскую правку, чтобы в стране появился новый объект для критики (в те годы и даже много позже иностранную литературу читали немногие, все остальные повторяли расхожие цитаты[24]), но меня подвела несистематичность собственного мышления. Я подумал: а вдруг какой-нибудь читатель решит, что это я так обращаюсь с Бомарше, – и восстановил первоначальный текст. Хотя очевидно, что читатель, который слышал имя доктора Бартоло, никогда не подумает, что автор книги этого не знает.

Однако по тем временам работа выглядела прилично, в ней было много новых для нашего обществоведения имен, проблем и вопросов, над которыми следовало думать, и не обязательно в предложенной автором интерпретации. Диссертацию долго мариновали в Институте философии (главным препятствием был возраст – мне было меньше 30 лет), в конце концов я защитил ее в Ленинграде, оппонентами выступили В. Ф. Асмус, Ю. П. Францев, Г. Е. Глезерман и Б. А. Чагин, плюс отзывы всех крупнейших специалистов страны в области историографии. Лично для меня самым важным было мнение Асмуса, к которому я относился с величайшим почтением. Если бы его отзыв оказался кислым, я был внутренне готов отложить защиту, но Валентин Фердинандович проявил снисходительность. Он, конечно, понимал ученический характер диссертации, но видел, что перед ним думающий человек. В длинном отзыве (в те годы оппоненты писали отзывы сами) он перечислил достоинства диссертации, а о недостатках сказал четко, но без нажима. Я критиковал так называемый презентизм (взгляд на историю как на опрокинутое в прошлое настоящее). Асмус не спорил, но привел аналогичную цитату из Писарева, и мне сразу же стало ясно, что то, что казалось мне порочным субъективизмом, на самом деле – проявление неустранимой субъектности познавательного процесса, которая в истории выражена значительно сильнее, чем в естественных науках, а политические выводы из этого могут быть разными.