80 лет одиночества - Игорь Кон

Очень скоро пришел ответ: статья интересная, «написана с правильных позиций», но так как «Коммунист» уже заказал и получил статью на эту тему, мне рекомендуют связаться с «Вопросами философии», а если повернуть тему в сторону исторической науки – с «Вопросами истории». Вскоре обе редакции сами со мной связались. Такая забота о молодом человеке была не совсем бескорыстной. Как я потом узнал, в Москве одновременно оказались две статьи, написанные с близких теоретических позиций, – двух ведущих истматчиков страны Ф. В. Константинова и М. Д. Каммари и моя. При нормальных условиях преимущество, конечно, получили бы старшие товарищи, но они не хотели рисковать – мало ли что скажет Сталин? – и пропустили вперед, в качестве кошки, юного беспартийного вологодского философа. Так что моя статья в «Вопросах философии», напечатанная в порядке обсуждения, вышла года на полтора раньше, чем статья Константинова и Каммари в «Коммунисте». Никакой дискуссии по ней, разумеется, не было, хотя мне показали в редакции две огромные папки откликов, часть которых была выдержана в классическом жанре политического доноса. Впрочем, других форм полемики в то время не знали, от личных качеств авторов это не зависело. Если все должно быть единственно правильным, марксистско-ленинским, то одна из двух точек зрения обязательно будет не только ошибочной, но и вредной. Естественно, каждый предпочитал, чтобы в этом положении оказался его оппонент. Поскольку из ЦК замечаний не последовало, моя точка зрения стала как бы официальной, а сам я – известным автором (в те годы философией обязаны были интересоваться все).

Параллельно началось мое сотрудничество в «Вопросах истории». Вкус к теоретическим проблемам у советских историков прочно отбили еще в 1930-е годы. В 1950-х годах, чтобы уяснить «для себя», как мы дошли до жизни такой, я просидел несколько недель в спецхране журнального зала Публичной библиотеки и просмотрел комплект журналов «Под знаменем марксизма» и «Пролетарская революция» 1920-х – 1930-х годов. Поскольку позже я к этим сюжетам не возвращался, память сохранила мои тогдашние впечатления. Они таковы.

Сначала по всем теоретическим вопросам шли дискуссии, они были интересными, но жестко идеологическими. Их участники клеймили друг друга последними словами. Больше всего попадало тем, кого считали не марксистами, а «попутчиками», буржуазными спецами, которых советская власть унаследовала от прошлого. Спецы слабо отбивались, иногда каялись, но серьезными противниками их не считали, главная полемика шла между разными «марксистами», только они могли претендовать на власть и влияние. Постепенно их взаимная критика становилась все более жесткой, напоминая скорее политический донос. Видимо, это пригодилось и ГПУ. В 1930-х годах почти все «теоретики», независимо от полярности их взглядов, исчезают, а дискуссии автоматически свертываются. Всем все становится ясно.

Из философской литературы на меня самое сильное впечатление произвел последний доклад А. М. Деборина, когда он еще пытался защищаться. Кажется, это было в 1929 году. Он как в воду глядел, говоря, что «большевизировать» философию марксизма невозможно, что это приведет к вырождению теории и замене ее простым комментированием партийных решений и т. п. В 1950-е годы было ясно, что именно так все и случилось.

В исторической науке происходило чуточку иначе. После того как «марксисты» друг друга истребили, на авансцене оказались презренные «буржуазные попутчики», которые, худо ли, хорошо ли, собирали и описывали факты, но всякой новой теории справедливо опасались. Нас учили именно по их учебникам, а ревизионизмом стало покушение на их традиции. Вероятно, в разных отделах истории дело обстояло неодинаково, но о серьезном движении мысли речи просто быть не могло. В 1950-х теоретические споры пытались возродить, но на сугубо догматической базе комментирования общих положений истмата. Именно сюда меня и занесло.

Жанр своих тогдашних статей и брошюр о «законах истории» я сегодня определил бы как творческую схоластику. «Творческую» – потому что обсуждались действительно серьезные и отчасти новые проблемы, а «схоластику» – потому что в этих спорах и дискуссиях не учитывалась специфика реального исторического познания. По правде говоря, многие конкретные исторические исследования того периода интеллектуально были ничуть не лучше, но там отсутствие мысли пряталось за обилием фактов, а в теоретических статьях вульгарность и цитатничество выступали во всей своей неприглядной наготе. Перечитывать их сегодня невозможно, хотя какая-то мысль там гнездилась.

По мнению И. С. Филиппова, тщательно проанализировавшего дискуссию 1954 г. в «Вопросах истории», «И. С. Кон, похоже, вообще использовал дискуссию для того, чтобы выступить в печати с тезисом о способности господствующего класса использовать, в известных пределах, знание экономических законов в своих интересах, например при капитализме – для регулирования экономики и снижения социальной напряженности. Эта мысль была встречена с осуждением как крамольная, допускающая смягчение противоречий в классовом обществе»[23]. Насколько помню, я действительно имел в виду рузвельтовский New Deal, но никакого отношения к реальности все эти споры не имели. Повзрослев, я о них просто забыл.

Кроме истмата, меня занимала этика, недаром же я писал о Чернышевском. В 1950-е годы советская этика только начинала освобождаться из-под власти вульгарного социологизма предшествующих лет, собственного категориального аппарата в ней практически не было. Поэтому моя статья о проблеме долга (1954) привлекла внимание не только у нас, но и во Франции. То, что на самом деле мои мысли примитивны, я понял лишь после знакомства с Олегом Григорьевичем Дробницким (1933–1973).

Началось оно весьма необычно. Я написал для «Философской энциклопедии» статью «Долг», и вдруг получаю на нее отрицательный, по сути, отзыв, по объему втрое больше самой статьи. Было понятно, что писал его очень молодой человек и что реализовать его пожелания в данном объеме статьи невозможно. Но меня поразил профессиональный уровень отзыва – стало ясно, что в стране появился некто, кто мог бы написать данную статью гораздо лучше, чем я. Именно это я и предложил сделать, без всякой обиды, философской редакции БСЭ. Однако редактор В. П. Шестаков перезаказывать статью категорически отказался, сказав, что только что окончивший МГУ и работающий корректором в «Лесной газете» молодой человек (отзыв на мою статью был его первой пробой пера в «Философской энциклопедии») с подобной задачей не справится. Будучи в Москве, я встретился с Олегом, мы с ним подружились и решили написать статью совместно. Несмотря на значительное увеличение объема статьи и появление у нас третьего соавтора, реализовать первоначальные пожелания Олега так и не удалось, но в его лице в нашу этику наконец-то пришел не моралист, а настоящий философ, и притом – порядочный человек.