Дмитрий Самозванец - Пирлинг

Это послание представляет собой своего рода шедевр восточного стиля. Автор его то парит в высотах, то неуклюже спускается в низины материальных расчетов. Письмо начинается изображением того, как вся Палестина, теснясь в храмах, славословит Всевышнего за чудесное воскрешение потомства русских царей. Ныне, в лице Дмитрия, вновь обретает человечество драгоценное сокровище, бывшее под спудом столько времени. Горячие моления возносятся к небу: да поможет Господь царевичу восстановить свои права на престол без пролития крови, минуя ужасы войны. Когда же Дмитрий воссядет на прародительском троне, пусть не забудет он Св. Гроба Господня; пусть памятует он о его величии и о его нуждах. Пусть следует он по пути Ивана IV и Федора, сложивших тяжкое бремя с двух восточных церквей. Здесь тон патриарха меняется: перо святителя переходит в руки дельца. Он напоминает, что церковь иерусалимская — кругом в долгах. Эта задолженность достигает огромных размеров (5000 червонцев), а кредиторы неумолимы: они требуют 50 % за сто.

Но разве можно перечесть все эти финансовые бедствия? Один лукавый заимодавец, выманив у Софрония вексель в тысячу золотых, вместо денег навязал ему пару арабских коней. С такой заменой можно было бы, пожалуй, и примириться, но беда в том, что благородными скакунами завладел князь Адам… Напрасно патриарх старался вернуть их — он лишился и лошадей, и денег. Все эти злоключения должны были возбудить жалость: к этому чувству и взывает трогательное заключение послания. Нам нечего добавить к его тексту. Конечно, письмо патриарха дошло по назначению и хранится в Московском архиве.

Между тем, несмотря на почти всемирную славу Дмитрия как ревнителя православия, отношения царя к духовенству были хороши только внешне. Лишь один патриарх дал Дмитрию очевидные доказательства своей непоколебимой верности. Рассчитывать на подобную преданность со стороны других было трудно. Большей частью иерархи выражали притворную радость и ликовали по заказу; в глубине души они таили недовольство. Недоверие царя к духовенству еще возросло, когда епископы львовский и пржемышльский тайно донесли на Дмитрия и объявили его врагом церкви.[25]

Дмитрий чувствовал, что почва колеблется под его ногами. Поэтому он тщательно избегал всего, что могло бы выдать его вероотступничество: теперь он был уже гораздо осторожнее, чем во время похода. Первыми почувствовали эту перемену двое иезуитов. Правда, они вообще держались на известном расстоянии; потому и отдаление их произошло почти незаметно. Напротив, оно было так тонко обставлено, что являлось как бы простым следствием случайности.

Впрочем, оба иезуита легко с этим примирились. Они были поглощены исполнением своих обязанностей. Каждый день они демонстративно отправлялись пешком в обширное помещение, служившее им походной часовней. Обедня сопровождалась музыкой. По воскресеньям произносились проповеди и пелись гимны. По вечерам солдаты собирались снова и пели за вечерней псалмы. Капелланы насчитывали около трех тысяч поляков, живущих в России. Большинство из них составляли военнопленные, пережившие походы Батория; тут же были и ливонские эмигранты. Некоторые из них сохранили свою веру, другие перешли в православие. Все были лишены религиозной поддержки в течение пятнадцати, двадцати, даже тридцати лет. Вид священника будил в них самые дорогие воспоминания; он переносил их на родину. Все они умоляли капелланов не покидать их больше. Было решено соорудить костел; этот план возбудил настоящий энтузиазм.

Кроме поляков, отцы иезуиты нашли в Москве еще доктора-католика Эразма. Рудольф II прислал его в 1604 г. Борису Годунову. С первой же встречи завязалась дружба. Старый врач, как настоящий ученый, дрожал за свои книги. Он поспешил назначить иезуитов наследниками своей библиотеки и подарить им экземпляр Тита Ливия.

Таким образом, сами занятия способствовали некоторому отдалению капелланов от царя. Иезуиты выжидали. Таковы были инструкции, полученные ими в Кракове; да и собственное их мнение согласовалось с видами духовного начальства. «Мы не в Путивле», — писали они, отмечая сдержанность Дмитрия. В этой перемене они не видели никакой немилости; напротив, получив аудиенцию, они встречали со стороны царя необыкновенно радушный и ласковый прием. Так, в конце декабря 1605 г. иезуиты были внезапно вызваны во дворец. Ради предосторожности они отправились туда ночью. И сразу же точно перенеслись в Путивль. Царь бросился им на шею; он говорил, что счастлив их видеть; он сравнивал эту минуту с моментом своего коронования и со встречей матери. Пользуясь удобным случаем, капелланы подали ему записку о некоторых своих нуждах; тут же они преподнесли ему молитвенник и другие священные предметы, присланные из Кракова. Тогда в царе проснулся неофит, полный рвения и пылкой веры. Он приходил в экстаз перед частицами святых мощей; принимая благословение, он склонялся до земли, как бывало раньше, накануне сражений. Затем мысли Дмитрия перешли к другому предмету. Он стал говорить о своих профессиональных планах, о посольстве в Риме; одного из иезуитов он непременно хотел включить в это посольство; затем он прочел свое письмо к Павлу V и рассыпался в похвалах и выражениях благодарности папе. Капелланы удалились вполне удовлетворенные.

Такие аудиенции давались редко — раз в три или четыре месяца. Но в промежутках между ними царь поручал своим доверенным подтверждать обещания, данные когда-то капелланам. По его словам, планы будущего остаются неизменными; но с осуществлением их надо повременить: Борис Годунов слишком много распространил клеветы. Православные еще преисполнены предрассудков: новшества не пройдут безнаказанно. Такая медлительность не казалась капелланам ни подозрительной, ни достойной осуждения. Они сами слишком близко стояли к делу, да и, кроме того, внешние отношения к ним были проникнуты величайшей предупредительностью. Царь не только требовал, чтобы иезуиты ни в чем не нуждались; он живо интересовался ими и, как в Путивле, посылал то материи на церковные облачения, то золотую чашу, то драгоценную икону. Отцы вооружались терпением и понемногу устраивались. Они просили себе в Кракове подкрепления: хотелось, чтобы к ним прислали третьего священника для церковных треб и брата Конрада, москвича родом, для связи с русскими. Из Польши им были присланы книги: Контроверзы Беллармина, Анналы Барония, Проповеди св. Винцента Феррье. Отец Андрей отважно принялся за славянский язык; он мечтал обратить русских в истинную веру и, полный воодушевления, восклицал порой от всего сердца: «Отчего я не москвитянин?» Еще ничто не омрачало этих светлых надежд.