На грани веков - Андрей Упит

7

Мартынь ворочался на соломе, глядел в непроглядную тьму и вслушивался в шум апрельского ветра за окнами; треск сверчка до того привычен, что его он даже и не слыхал. С соломенной крыши порой отваливалась ледяная сосулька, — может, снова наступила оттепель, погода нынче меняется так внезапно. Курт храпел без передышки, то повышая, то понижая тон, но все время так звонко, что даже запечный музыкант временами умолкал в щели, видимо, чувствуя себя в опасности даже в собственном дому. До чего ж диковинно: барон спит в мужицкой риге и храпит так же сладко, точно какой-нибудь умаявшийся льнотрепальщик.

«Против русских — не стоило этого делать, не настоящий это путь», — вот что он сказал. Мартынь и без того все время подсознательно чувствовал это, но что толку от лишнего подтверждения, коли не сказано о правильном пути?.. Да разве же он знает его, этот еле избежавший петли барин в рваном полушубке? Разве у мужика может быть общий путь с барином? Кузнец вспомнил злобный взгляд отца — он, верно, и во тьме все еще обращен в сторону постели барина, наевшегося похлебки с салом. Как бы только старый не натворил в слепой ненависти какой-нибудь глупости, — он же мстителен и в гневе всегда безудержен. Но в углу было тихо, хотя шорох соломы на ложе сына также не давал уснуть чуткому во сне калеке.

Когда кузнец проснулся, в каморе было совсем тихо, даже неугомонный сверчок примолк. Мартынь сразу же откинул оконце — на дворе были серые утренние сумерки, курился густой теплый туман, с пригорка, журча, стекала снеговая вода. За кузницей старый Марцис толковал с поковщиками, постукивала подножка поддувала мехов, кто-то успел разжечь угли в горне. Видно, им все уже известно про барина. Мартынь почувствовал раздражение и издали оглядел своего гостя. Барин уже не храпел, а, разинув рот, спал так крепко, будто в рижской тюрьме все эти годы глаз не смыкал. Ведь как оно получается: вот вроде знаешь, что это барон, а выгони его из имения — такой же человек, даже еще слабее и беспомощнее иного непутевого мужика.

Переступив порог кузницы, Мартынь сейчас же убедился, что четырем поковщикам все уже известно. Сердито кряхтя, старый убрался и исчез за клетью, — видно, что в одной каморе с бароном он больше не в силах оставаться. Кузнец отмалчивался, мужики понапрасну заговаривали о том, что их интересовало. Нет, хватит с них и того, что успел тут наболтать старик, все равно к вечеру в обеих волостях только об этом и будут языки чесать.

Незадолго до полудня Мартынь услышал, как с пригорка, скользя, хлюпают валяные сапоги. В кузнице в это время был один лишь старый Лукст, взахлеб живописавший героические подвиги своего Гача, точно Мартынь не знал о них куда лучше. Мартынь сунул ему клещи, чтобы стоял у наковальни и не лез подслушивать. Хорошенько отоспавшись, Курт выглядел бодрее, чем вечером. Поздоровавшись, он сказал:

— Я иду в Лауберн, к Холодкевичу, да и пана Крашевского хочу повидать. Если выберешь время, приходи и ты; сдается мне, что теперь есть дела поважнее твоего ремесла.

— И мне так сдается. А как же господин барон дойдет в этакую распутицу? Может, Марчу заложить в сани коня?

Барон отмахнулся.

— Да что ты! У меня нет никакого права гонять лошадей из имения и распоряжаться Марчем — могут и самого возницу в неприятности втянуть: мне же нельзя тут разъезжать. А кроме того, я хочу пока что пробраться потихоньку, ведь еще неизвестно, что думает Холодкевич, да и остальные жители волости.

Он зашлепал по дороге от кирпичного завода, где в такую погоду наверняка не встретится ни один проезжий. Любопытный Лукст напрасно выпытывал, ходя вокруг да около, — кузнец от грохота молота будто совсем оглох. Часа два он еще поработал, а потом, выпроваживая одну старуху и мальчишку, стал закрывать дверь.

— Завтра приходите, завтра, мне сейчас некогда.

Старуха не отступала, озабоченная своим неотложным делом и горя желанием разузнать что-нибудь о неожиданно заявившемся бароне.

— Да куда тебе бежать-то? Обруч на котелок надобно набить, а то он у меня и вовсе лопнет.

— Небось до утра не лопнет, только приходи пораньше.

Он уже не слушал. Солома из каморы была вынесена, постель Марциса аккуратно убрана, а та, на которой спал барон, так и осталась — старику, видно, противно было к ней притронуться. Мартынь скинул деревянные башмаки и обул сапоги; они были так запрятаны, что еле разыскал: отец уже все предвидел, не желая, чтобы сын пошел в имение. До чего ж прозорлив старик, даже слишком!

На дороге от кирпичного завода и кузнец никого не встретил. Но Лаукова, стоявшая посреди двора, поглядела ему вслед долгим взглядом. У Вайваров Мартыня остановила разбитная бабенка, пожелавшая узнать, не их ли это барин недавно прошагал в сторону Лиственного. Обойдя ее, кузнец только плечами пожал.

— А мне откуда знать, он или не он. Ты бы у него сама спросила.

Из лиственской кузницы, вытирая закопченные руки о фартук, выскочил Петерис.

— Сосновский барин здесь — хочешь верь, хочешь не верь, а только он самый. Выходит, шведы его не вздернули.

Мартынь даже не остановился, хотя в дверь высунулся и Мегис.

— Ну, ежели он, так ясное дело, что не вздернули. Не приставай, не твое это дело!

Мартынь прошел прямо в замок. В большом зале сидел Холодкевич, все такой же усталый, и как-то недоверчиво, недобро усмехаясь, слушал Брюммера. Чуть поодаль сипел богаделенский Ян. Холодкевич даже не посчитал нужным пригласить высокородного гостя в свою комнату. Тот как раз с жаром разглагольствовал, чисто по-мужичьи размахивая руками, изредка легонько пристукивая кулаком по столу.

— А я вам говорю, что эта авантюра добром не кончится: Король — мальчишка, вот кто, и он дождется порки! Бывали уже великие мужи и повиднее, что мнили себя непобедимыми и хотели покорить весь мир, а где они ныне? Слепая жажда славы хуже хмеля. Пьяный упадет в канаву и проспится, в худшем случае сам же и погибнет, а что может натворить этот обезумевший полководец? Опустошение идет впереди него, а разорение — следом. Шведский сенат бунтует, Лифляндия стонет, Литва охает, Польша плачет, Саксония голосит во всю мочь, но Карлу Двенадцатому все мало — чем больше он пожирает, тем больше алчет. Гоняясь за трусом Августом, точно за подбитым петухом, он, ослепленный манией величия, не считает нужным даже замечать, как второй противник за его спиной все растет и крепнет. И скоро он будет так силен, что в бараний рог согнет этого шведского юнца, а легионы его рассеет в прах.

Крашевский согласился:

— Да, с русским царем уже не шути, удивительные дела он вершит. Страна у него необъятна и богата, не ленись только нагибаться и поднимать то, что валяется под ногами. И он учит лежебок, не жалея палок, а голов и того меньше. Бороды боярские долой, долгие полы долой, баричей — за границу учиться труду, ремеслу и ратному искусству, горожан и мужиков в солдаты, церковные колокола на пушки. Попы вопят о пришествии антихриста, но поделать с ним ничего не могут. Петр уже отнял у турок Азов, выгнал из Карелии шведов, среди невских болот заложил новый город, туда уже идут голландские и английские корабли. Скоро может наступить такое время, когда он изгонит шведов со всего Балтийского моря…

Холодкевич устремил на него насмешливый взгляд.

— И вы туда же, пан Крашевский? Но ведь вы все время только и знали, что восторгаться шведами. В семисотом году Карл Двенадцатый тех же русских загнал и потопил в Нарве. И после этого вы еще пытаетесь уверить, что они начнут рубить полки Карла!

Голый череп Курта побагровел.

— Начали уже, пан Холодкевич! Вы упомянули о Нарве — она была для Петра первой школой, горькой и болезненной, но все же только школой. Шведы сами учат его воевать. Теперь у него уже не мужичий сброд, а изрядно обученное и вооруженное войско, его гвардейские и драгунские полки всю прошлую зиму и лето гоняли в Польше шведские части. Охотясь за Августом, Карл сам мечется из угла в угол; скоро он совсем выдохнется, и тогда наступит черед русского царя.

— Господин фон Брюммер, вы предсказываете только то, что вам хотелось бы видеть. Понятно, я не отрицаю, у вас есть право ненавидеть шведов за все, что они вам причинили, но эта дикая ненависть ослепляет вас и может ввергнуть только в новую, еще горшую беду. Своих соплеменников я знаю немного лучше вас: они грызутся между собой, но не были и не будут противниками шведов. Шляхта думает только о том, как бы навязать свое господство другим, ну а для замученного народа даже такой завоеватель, как Карл Двенадцатый ничем не хуже собственных господ, народ жаждет мира хоть какого, лишь бы только уберечь свое бренное существование. А ваши русские, они все время пятятся на Украину, где их поджидают мятежные казаки.

Брюммер от волнения с минуту даже слова сказать не мог.