След нумизмата - Евгений Сартинов

Услышав тихий стук в дверь, Василий Пинчук немного вздрогнул, закрыл жалобно скрипнувшую дверцу буржуйки и, подойдя к входной двери, негромко спросил:

-- Кто?

-- Василий Яковлевич, это я, Мезенцев, Шура.

-- А, Шура, Шура, студент! -- с явным облегчением произнес хозяин дома, открывая хитроумные замки. Пропустив гостя в дом, он тщательно запер двери и обратился к гостю, греющему над буржуйкой озябшие руки:

-- Замерз, Шура? Да, зима еще больше завернула. Прямо Сибирь, а не Питер. Ты сегодня один, без Анны Александровны?

-- Она умерла на прошлой неделе, -- глухо отозвался гость.

-- Господи помилуй! -- всплеснул руками Пинчук и перекрестился. -- Всех, значит, Господь прибрал, один ты, Шура, остался.

-- Да, последний.

Василий Яковлевич открыл топку буржуйки, сунул туда еще парочку коротких поленьев, но закрывать дверцу не стал -- так было и теплее, и светлее. Оба, и хозяин, и гость, присели около живительного огня и долго молчали. В колеблющемся свете пламени было особенно видно, насколько они разные. По росту и комплекции они напоминали Дон Кихота и Санчо Панса. Мезенцев-младший унаследовал пропорции своего отца, хотя лицом вышел в мать: рыжеватый, курносый, с крупными веснушками по всему лицу. Сейчас он сильно исхудал, волосы приобрели серый оттенок, веснушки словно растворились на бледном лице, щеки впали. Массивные очки с толстыми линзами Шуре приходилось связывать на затылке веревочками, иначе они неизбежно валились с заострившегося носа. Из-за близорукости его в свое время не взяли в армию, сам он даже в ополчение не пошел, желание было, но понимал, что, с его штатскими манерами, будет только обузой и живой мишенью.

Коренастая же фигура хозяина квартиры и его округлое лицо сохранили даже некоторую свежесть, столь не свойственную прочему люду в эту самую страшную третью блокадную зиму. Солидную лысину Василия Яковлевича грела вышитая узбекская тюбетейка, толстые белые катанные пимы и овчинная телогрейка тоже хорошо предохраняли хозяина от мороза. Маленькие глазки Пинчука, почти лишенные ресниц, выдавали природную хитрость и некое благодушие. Вот и сейчас он ударился в воспоминания.

-- Да, а какая семьища была! Погоди, это сколько ж вас было человек? Первыми умерли бабки, Вера Ильинична и Зоя Федоровна, мать вашей матушки. Так?

-- Да, -- тихо подтвердил Александр. -- Бабушки ушли первыми.

-- Потом сестричка твоя младшая, Олечка, в ту же зиму. Сколько ей было?

-- Двенадцать, -- все тем же затухающим голосом сказал Шура.

-- Такая маленькая... и пожить не успела. А рыжая была! Копия мать, и голос звонкий, прямо как звоночек.

Губы у Шуры задрожали, сестренку свою он любил больше всех. А Пинчук, не замечая этого, продолжал вспоминать:

-- Потом умерла сестра ваша сводная, Ольга Павловна. А ведь никто этого не ожидал -- цветущая женщина, вылитая мать, Нина Андреевна, первая жена профессора. Как она переживала, когда ее муж погиб в ополчении! Потом Софья преставилась, младшая дочь от первого брака. Ну, эта с рождения была болезненной. Затем сам профессор ушел в мир иной, батюшка ваш, царствие ему небесное, святой человек! Затем Андрей Николаевич, дядя ваш родной, это вот уже недавно, по осени, затем жена его, Валентина Семеновна. И стало быть, ваша матушка убралась намедни. Сколько ж это?.. -- Он на секунду задумался, потом подвел итог: -- Девять душ! Боже мой!

У его гостя уже откровенно по щекам текли слезы.

Пинчук отнюдь не голословно перечислял умерших. Он их всех прекрасно знал. В семье Мезенцевых он появился еще до первой мировой войны, пятнадцатилетним парнишкой. Шустрый и расторопный слуга успевал везде: и в лавку сгонять за товаром, и печи протопить. В четырнадцатом году Мезенцев пристроил Пинчука в свой санитарный поезд, и лишь бурный водоворот революции разлучил их.

Снова появился Василий в Ленинграде уже в двадцать восьмом году. Судя по его рассказам, за это время Пинчук успел объездить полстраны. Во время нэпа он разбогател. Но большевистское наступление на частный сектор разорило и его, заставив бежать с насиженных мест. По старой памяти Мезенцев, в те времена уже завкафедрой в институте, пристроил бывшего слугу завхозом. В этой должности Василий Яковлевич проявил себя во всей красе. Не было дня, чтобы профессор не вспоминал его либо с восхищением, либо с руганью. Пинчук проявлял просто чудеса расторопности и изворотливости в деле снабжения родного института стройматериалами и медпрепаратами. И при этом "хитрый пес", так иногда профессор называл завхоза, никогда не забывал про собственный карман.

Когда в сентябре сорок первого враг прорвался к самым окраинам города, с Пинчука сняли бронь и отправили в окопы. С полгода о нем не было слышно ничего, лишь в феврале сорок второго он появился в квартире Мезенцевых измученный, исхудалый, после ранения. Дом его разбомбили, так что с неделю он квартировал у профессора, в его обширнейших восьмикомнатных апартаментах. Шура запомнил, как Пинчук частенько вздыхал, сидя у горячей печки: "Ах, какая у меня квартира была, полная чаша! Десять лет обустраивал!"

Народ в Ленинграде резко пошел на убыль, так что квартиру он подобрал себе быстро, в том же районе старого города. К этому времени Пинчук уже пристроился по интендантской части, получил звание старшины, а со временем начал помогать и семье своего благодетеля: то крупы подкинет, то маргарина с полкило, раз даже конских костей принес. Вздыхал только, что все очень дорого и опасно.

Большую семью надо было кормить, рабочие карточки получали только сам профессор, его дочь Ольга Павловна да жена родного брата, Андрея Николаевича. Все остальные числились иждивенцами и паек получали соответственный -- гораздо меньших размеров. Так что глава клана Мезенцевых, ни секунды не колеблясь, начал менять на продукты фамильные драгоценности. Надеялись, что кошмар под названием "блокада" скоро кончится, но чуда не происходило, и постепенно все золото и камешки перетекли в руки ушлого старшины.

Но даже несмотря на всю эту немалую помощь, род Мезенцевых неизменно сокращался. Атмосфера всеобщей любви и обожания работала, как это ни странно, против семьи. Смерть каждого из родственников болезненно сказывалась на всех остальных. Пока жив был сам Павел Николаевич, он еще как-то хорохорился и тормошил родных, не давая им медленно умирать в воспоминаниях. Сам он до последнего работал в госпитале и умер прямо там, в ординаторской, от приступа острой сердечной недостаточности. Брат его, инженер-кораблестроитель, потерявший ногу еще в гражданскую, не смог морально поддержать семью и вскоре угас сам, продолжив цепную реакцию смертей. За главу семьи осталась мать Александра. Последнее, что она принесла Пинчуку, были обручальное кольцо, сережки скромненькие, без камней, еще девичьей поры, да десяток серебряных монет, принятые старшиной с большой неохотой, на вес.

Еще в начале их сотрудничества Мезенцев предложил своему доставале антиквариат: картины, статуэтки, предметы прикладного искусства. Но Пинчук от них сразу же отказался:

-- Там, где я достаю продукты, этого не поймут. Что делать, пролетарии, они в этом деле ни бум-бум.

Цепкая память Пинчука подсказывала ему, что больше с Мезенцевых взять нечего. Все то, что украшало женщин и составляло гордость мужчин, прошло через его руки. Поэтому к приходу Шуры он отнесся спокойно, не ожидая каких-либо материальных выгод.

-- Попей чайку, Шура, морковный, но с сахарином. -- Пинчук налил студенту в кружку желтоватую жидкость, и тот принялся пить небольшими, но жадными глотками, нещадно обжигая сладким кипятком губы. Лицо его при этом несколько порозовело, снова проступили редкие, но крупные веснушки.

-- Мама прошлый раз карточки на месяц потеряла, поэтому и пришла к вам, -- тихо объяснил Александр, не отрывая взгляда от кружки.

-- И ведь ничего не сказала! -- всплеснул руками старшина. -- Я бы ей и так провианту достал, по старой памяти.

-- О вашей семье-то ничего не слышно? -- поинтересовался Мезенцев-младший.

-- Ах, да, Шура, вовремя вспомнил! -- Пинчук даже ударил себя ладонью по обширному лбу. С некоторой торжественностью он извлек из внутреннего кармана мятый конверт.

-- Вот, на прошлой неделе с оказией передали. И дочка моя, Нюра, и жена проживают теперь в Пермской области, деревня Ключи.

-- Слава Богу! -- искренне обрадовался Шура.

-- И не говори, главное, что подальше от этого ужаса.

Семья Пинчука, жена и дочь, успели выехать из города в августе сорок первого, проскочив чуть ли не с последним эшелоном, под самым носом у фрицев.

-- Ну ладно, я что-то все о себе. Ты-то как себя чувствуешь, Шура?

-- Плохо, -- отводя глаза, признался студент. -- Силы теряю, а мне нельзя. Отец незадолго до смерти все твердил, что мне умирать нельзя. Со мною род прервется. А Мезенцевы еще при Петре первом потомственное дворянство получили... Мне нужно что-то... из еды. Я не прошу просто так, нет! Я понимаю ваши проблемы, Василий Яковлевич, вы так рискуете. Вот, я принес...