Михаил Тухачевский - жизнь и смерть Красного маршала - Б Соколов

Позднее многих судили. Всего в 1921 - 1922 годах по делам о Кронштадтском мятеже проходили 10001 человек. Из них к расстрелу осудили 2103, оправдали 1451, остальных отправили в тюрьмы и лагеря. На Западе часто фигурирует цифра в 18 тысяч погибших в бою и расстрелянных после капитуляции участников восстания в Кронштадте. Очевидно, что она получена путем простого вычитания из общей численности гарнизона накануне восстания в 26 887 человек количества кронштадтцев, оказавшихся в Финляндии, - более 8 тысяч человек. Действительный размах репрессий был несколько меньше. Но он тоже впечатляет, особенно если учесть, что в руки Советской власти, даже по официальным и, скорее всего, завышенным данным, попало, вместе с ранеными, не более 4,5 тысяч тех, кто оказывал вооруженное сопротивление Красной Армии. Так что подавляющее большинство осужденных составляли матросы, солдаты и просто мирные жители, непосредственно в боевых действиях не участвовавшие. Многих кронштадтцев осудили на расстрел за то, что, хотя в бою не участвовали, но подносили патроны обороняющимся, за "контрреволюционную агитацию", за то, что во время мятежа несли обычную караульную службу или формировали летучие санитарные отряды для помощи раненым...

Восставшие же так и не расстреляли Кузьмина, Васильева и других арестованных коммунистов, хотя и приняли решение о казни 18 марта, после начала наступления советских войск. Но приводить в исполнение приговор никто не захотел. Арестованные разоружили конвой и присоединились к ворвавшимся в город частям 7-й армии. Кузьмин даже успел получить за участие в штурме второй орден Красного Знамени, за то, что "сражался в рядах войск как красноармеец, поднимая дух и наступательный порыв частей, чем оказал содействие нашему успеху". Это представление подписал Тухачевский. С Кронштадта началась дружба командарма и комиссара, познакомившихся еще на Западном фронте: там в последние недели польской кампании Николай Николаевич исполнял должность командующего 12-й армией. Тухачевский стал вхож в дом Кузьминых и покорил сердце жены Николая Николаевича, симпатичнейшей Юлии Ивановны. Она ушла от мужа, открыто стала любовницей Тухачевского, устроившего ей с родившейся от него дочкой Светланой квартиру в Москве. В 37-м арест Юлии Кузьминой по обвинению в шпионаже стал прологом к падению Тухачевского. Но ничего этого в марте 1921 года будущий маршал предвидеть, разумеется, не мог.

Из Кронштадта Тухачевский уезжал довольный. 23 марта на вокзале в Смоленске его во главе участвовавших в штурме курсантов Смоленских пехотных курсов встречали построенные шпалерами части гарнизона. Были на площади и одетые в красноармейскую форму студенты Смоленского милитаризованного государственного политехнического института. Как вспоминал один из них:

"Явились мы сюда прямо с занятий, с книгами под мышками и за поясами, с рейсшинами и свертками ватмана. С точки зрения даже самого снисходительного строевика студенческие ряды выглядели... не блестяще. На большинстве студентов красноармейские шинели висели, как юбки".

Но покоритель Кронштадта был в веселом настроении. Окинул взором выстроившихся на парад студентов, шутливо сравнил их с шотландскими гвардейцами в знаменитых юбках-кильтах из столь же знаменитой шотландской шерстяной ткани: "Что за шотландские стрелки?" О погибших моряках уже не помнил. Как не помнил и несколько лет спустя, когда горячо доказывал свояченице, Лидии Загорской (она же Фельдман, она же Норд), что мук совести за Кронштадт не испытывает.

Разговор возник после того, как один политработник, которого мемуаристка называет Запольский, горячий сторонник уже гонимого в то время Троцкого, утверждал:

"Если бы Тухачевский не пустил по льду ночью замаскированные части, которые неожиданно к утру окружили крепость, то Кронштадт сопротивлялся бы еще долго и несомненно получил поддержку не только питерских рабочих, но и пролетариата других городов страны. И под давлением общественного мнения власти были бы вынуждены пойти на уступки. Народ от этого очень выиграл бы, и не было бы такой жестокой расправы со сдавшимися мятежниками".

Милейший Запольский предпочел забыть, что под первым же обращением к кронштадтцам с требованием немедленно сложить оружие стояла подпись не только Тухачевского, но и Троцкого, который и был настоящим автором вот этого грозного текста:

"Приказываю:

Всем поднявшим руки против социалистического Отечества немедленно сложить оружие.

Упорствующих обезоружить и передать в руки советских властей.

Арестованных комиссаров и других представителей власти немедленно освободить.

Только безусловно сдавшиеся могут рассчитывать на милость Советской Республики.

Одновременно мною отдается распоряжение подготовить все для разгрома мятежа и мятежников железной рукой...".

Троцкого и Тухачевского в действительности в тот момент волновало не облегчение положения рабочих и народа в целом, а подготовка жестокой расправы над мятежниками руками чекистов и благонадежных красноармейских частей.

Лидия Норд была потрясена "жутким и красочным рассказом" Запольского о Кронштадте, после которого Тухачевский представился ей "залитым с головы до ног кровью и... чудовищем". Она отправилась в свою любимую лицейскую церковь в Царском Селе заказать панихиду "по всем невинно убиенным". Попыталась помолиться и за спасение души "раба Божьего Михаила", однако "почувствовала к этому грешному рабу такое отчуждение и отвращение, что слова молитвы не шли из сердца...".

Когда при встрече свояченица высказала Тухачевскому все, что думает по поводу его роли в подавлении Кронштадтского восстания, Михаил Николаевич испытал сильное душевное потрясение. Вновь предоставим слово Лидии Норд:

"Он оторопел. Потом руки его сжались в кулаки, на лбу налилась жила и лицо стало страшным. "Вот он такой - настоящий", - мелькнуло в моем мозгу и я с ненавистью бросила ему:

- Можешь убить еще и меня - одной твоей жертвой будет больше!

Лицо его стало серым. Он рванул рукой воротник френча и вырвал крюк "с мясом". Потом пошарил, как слепой, по столу руками и, найдя графин, налил воду в стакан и выпил залпом.

Прошло довольно долго, пока он заговорил. Голос был какой-то сиплый.

- Тебя бы стоило убить, если бы ты дошла до этого своим умом, но ты, как граммофонная пластинка, передаешь чужие слова. Сволочей много... Оправдываться перед тобой не собираюсь. Скажу только, что никого из расстрелянных, за которых ты так усердно молилась, мне ни капельки не жаль. Я сам не судил и не расстреливал, но если бы пришлось - сделал бы и это (есенинское "Не расстреливал несчастных по темницам" Тухачевскому, как видно, было абсолютно чуждо. - Б. С.). И тогда, как и теперь, не почувствовал бы на душе никакого греха... - и, зло усмехнувшись, продолжал: -Но хотя ты, досточтимая "святая Цецилия", и отслужишь по ним двадцать панихид, я очень сомневаюсь, чтобы хотя бы одна из этих душ попала в рай. Ведь ты должна помнить, как беспощадно действовала во время революции матросня! Кто ходил по домам с обыском, грабил, насиловал, зверски расстреливая схваченных, не доводя их даже до чрезвычаек... Каким зверским образом расправлялись матросы с офицерами флота, вообще с офицерами и даже с теми старыми заслуженными солдатами, которые имели мужество отстаивать свое бывшее начальство...