Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

Голд шевельнул губами, чтобы ответить, но с его губ не слетело ни слова. Он спал.

VII

ПРИГЛАСИ ЕВРЕЯ В БЕЛЫЙ ДОМ (И ОН СТАНЕТ ТВОИМ РАБОМ)

БРЮС Голд по-прежнему не понимал, как это здравомыслящий и добропорядочный еврей мог пойти на службу к Ричарду Никсону; Голд не мог припомнить ни одного. Евреи, которые все же работали в этой администрации, были, вероятно, единственными из образованных взрослых, кто, будучи свидетелями происходящего, не увидел в злобных нападках вице-президента Спиро Агню[101] на прессу подлую кампанию скрытого антисемитизма. Или, может быть, они только делали вид, что ничего не понимают.

«Пригласи еврея в Белый Дом (и он станет твоим рабом)» — это дерзкое заглавие Голд дал своей вызывающей, разоблачительной речи, написанной им в припадке злобного раздражения, причиной которого стал факт приглашения Либермана в Белый Дом в благодарность за поддержку американских военных действий во Вьетнаме. В порыве творческой активности, обусловленной равно и враждебными эмоциями, и принципиальными соображениями, Голд с рекордной скоростью написал довольно сильный первый черновой вариант. Он решительно углубился в историю и начал с президента Эйзенхауэра и процесса Розенбергов[102], взяв их за самые ранние образцы этого подлого, распространяющегося как эпидемия подобострастия, а кончил поколением трусливых, чутких ко всем веяниям оппортунистов, которых исследовал пространно, с замечательной, неустрашимой мстительностью и разоблачительным пафосом. Голд больше не горел желанием опубликовать «Пригласи еврея в Белый Дом (и он станет твоим рабом)». Если бы он сделал это, то его, вероятно, больше никогда в Белый Дом не пригласили бы.

— А если сначала какая-нибудь ответственная вакансия появится в министерстве сельского хозяйства, тебя бы это могло заинтересовать? — спросил Ральф, когда Голд еще раз заглянул к нему, чтобы снова с ним попрощаться в разочаровании.

— Нет.

— Я даже упрекнуть тебя не могу. — Ральф накинул пиджак, чтобы немного проводить Голда. — Представь себе абсурдность общественного устройства, при котором перепроизводство пищевых продуктов становится экономической катастрофой. Насколько все было бы проще, если бы мы национализировали все наши основные ресурсы. И как нам повезло, что подавляющее большинство граждан не знает об этом.

— Ты говоришь, — сказал Голд, настороженно прищурив глаза, — почти так, будто веришь в социализм.

— О да, — сказал Ральф, — всем сердцем. И каждый день я благодарю судьбу за то, что другие в него не верят и позволяют людям, вроде нас с тобой, жить в таких привилегированных условиях. Ведь ты бывал здесь раньше, да?

Голд бросил взгляд через авеню на лужок, уходящий вверх к постаменту памятника Вашингтону.

— На марше мира, — признался он. — Но это было уже в самом конце, Ральф, тогда уже многие протестовали против Вьетнамской войны. Ты, наверно, тоже участвовал в одном-двух.

— Я участвовал во всех, — сказал Ральф, и у Голда возникло неприятное ощущение, что его проверяют. Он ни на одну секунду не поверил Ральфу. — Я ненавидел эту войну, Брюс, — продолжал Ральф без каких-либо видимых изменений своего беззаботного настроения, — как ненавидел и почти всех правительственных чиновников при Джонсоне, Никсоне и Форде; они вели тайную работу, чтобы затянуть наше участие в войне, и не возбуждали в обществе протестов, чтобы помочь нам выйти оттуда. Какое свинство! Это, пожалуй, один из немногих вопросов к которым я отношусь серьезно. К этому и еще к браку. Сколько вранья, Брюс, ах, сколько вранья. Можно, если тебе угодно, забыть об этих ужасах — о пятидесяти тысячах убитых американцев, о сотнях тысяч искалеченных, о миллионе или больше азиатов — но как забыть об этом вранье? Они виновны, Брюс, виновны в зверских военных преступлениях, все они, и я уверен, их надо повесить, пусть висят, пока не отдадут Богу душу. И конечно же, я не считаю, что их следует простить слишком быстро или что их имена слишком скоро должны быть преданы забвению. — Голд флегматично хранил молчание и благодарил Бога за то, что не он, а Ральф произносит эти обличительные речи. — Я говорю не только о евреях, вроде Уолта Уитмена Ростоу[103] или Генри А. Киссинджера, — снова заговорил Ральф после паузы, достаточной для того, чтобы Голд мог согласиться или возразить, если бы был расположен сделать то или другое. — Я говорю и о людях с именами, вроде Банди, Банкер, Болл, Браун, Валенти, Вэнс, Иглбергер, Клендьенст, Клиффорд, Лерд, Лодж, Лорд, Макнамара, Мартин, Митчелл, Мойнихан, Ричардсон, Раск, Рокфеллер, Уорнке, Хэмфри, Хейг, Циглер[104] и Джавиц.

— Джавиц? — Эта фамилия сорвалась с языка Голда словно вследствие непроизвольного сокращения мышц. — Джавиц был евреем, Ральф.

— Джек?

— Его настоящее имя было Джейкоб.

— Почему же тогда не Джейк?

— Потому что некоторые умеют устраиваться.

— Республиканец? — На мгновение непонятная, загадочная улыбка мелькнула на приветливом, с безукоризненными чертами лице Ральфа, отчего сердце у Голда екнуло. — Должен сказать, что еврей-республиканец всегда казался мне шутом и моральным разложенцем. — Голду и возразить-то было нечего. В этот мир несообразностей он включил бы еще евреев на слаломных лыжах, теннисных кортах и в седле; евреи, носящие галстук бабочкой в горошек, всегда производили на него неприятное впечатление, он считал их показушниками, нечестивцами и вопиюще неубедительными как в качестве христиан, так и в качестве евреев. Среди других заимствованных грешков он мог бы также назвать запойное пьянство, адюльтер и разводы, но предпочитал в это не ввязываться. — Вот еще одна причина, по которой я с самого начала не доверял Киссинджеру и всегда считал его чем-то вроде клоуна, — продолжал Ральф с тихим смешком. — Ты же знаешь, Брюс, я не антисемит. Но признаюсь, я получил удовольствие, когда узнал, что Киссинджер встал на колени вместе с Никсоном в Овальном Кабинете и молился там на ковре. Разве евреи становятся на колени, когда молятся, Брюс? Я этого не понял.

Голд не был уверен:

— Не думаю.

— Может быть, поэтому они и приходят в церковь с молельными ковриками на плечах, — развивал эту тему Ральф, не обращая внимания на Голда, — чтобы можно было бы чуть что пасть на колени и молиться на коврике, когда они того захотят.

— Это не коврики, Ральф, это накидки, — сказал Голд, испытывая сильное желание поговорить о чем-нибудь другом, — и они приходят в храм, а не в церковь, и мы не становимся на колени, когда молимся, и не пользуемся молельными ковриками. Это делают арабы.

— Почему же это сделал Киссинджер?

— Потому что он Киссинджер, вот почему, — резко ответил Голд. — Так ему вероятно было удобнее, вот почему.

— Должен признаться, он вызывал у меня отвращение, — сказал Ральф. — Сознаюсь, я всегда считал Киссинджера грязным, вульгарным, наглым, вонючим, отвратительным, своекорыстным, сраным еврейским выскочкой.

Голд, который при каждом эпитете в этом ритмичном стаккато раболепно кивал, как преданная собака, внезапно замер.

— Ральф, — спросил Голд крайне робким голосом, — ты абсолютно уверен, что ты не антисемит?

— Потому что я ненавижу Киссинджера? — Ральф отмел это абсурдное обвинение, добродушно покачав головой. — Нет-нет, Брюс. Даже если бы я захотел, я бы не знал, как стать антисемитом. Кстати, Брюс, послушай умного слова: если ты и дальше будешь так преданно защищать его, то кое-кто тут может начать думать, что ты отстаиваешь клановые интересы.

— Я его не защищал! — со злостью закричал Голд, услышав фантастическое обвинение в сочувствии человеку, который не вызывал у него иных чувств, кроме презрения. — Я просто задал себе вопрос, — сказал он, сдерживая себя, — говоришь ли ты это потому, что он Киссинджер, или потому, что он еврей.

— Потому что он Киссинджер, Брюс, — простодушно ответил Ральф с такой безыскусной искренностью, что самый закоренелый скептик не усомнился бы в чистоте его воззрений. — Ну как я могу быть антисемитом? Я ведь очень многим обязан тебе. Я воспользовался твоими исследованиями, чтобы получить степень.

— И даже отметки у тебя были лучше, — припомнил Голд.

— Я воспользовался твоей работой по Тристраму Шенди.

— И опубликовал ее, без единой ссылки на меня.

— Я не мог это сделать, Брюс, иначе нас обоих исключили бы. А теперь каждый раз, когда ты приезжаешь в Вашингтон, я пользуюсь твоим номером в отеле.

— И, вероятно, получаешь больше удовольствия, чем я.

— Ты там найдешь телефонное послание от Либермана, в котором он просит тебя поговорить со мной. И еще одно — от Белл, она напоминает тебе о юбилее твоего отца в пятницу. Я думал, ты ушел от Белл.