Современная датская новелла - Карен Бликсен

— На будущий год, знаете, на пляже ресторан построят, и будет у нас кинотеатр с неоновым светом.

Так быстро шагал прогресс, что за один только год хуторяне добились своего и нажили денег. Да еще разжились свободой — свободным временем на каждый день, а по вечерам совершали прогулки: надо ведь было хоть немного размяться да заодно повидать знатных приезжих — тех, что из города, куда сходятся все пути.

И были они счастливы на свой лад: не стало диких зверей, что, спускаясь с гор, прежде порой забредали на хутор, не стало и домашних животных — какая надобность в скотине теперь? — не стало вола, не стало виноградных кустов, не стало кедров, не стало песни ветра в ветвях. Не стало и самого хутора, не стало даже погоды, хотя погода, конечно, была, да только никто ее не замечал и она уже никому не мешала — потому что прошло то время, когда Матиас зависел от пашни, от домашней скотины и еще от погоды, что стоит на земле.

Лайф Пандуро

(1923–1977)

ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ

Перевод П. Байцурова

Когда Хенрик Петерсен был мальчиком, он жил в Нёрребру. Он жил с папой и мамой и сестричкой Софи в квартире на улице Мимеш, второй этаж, налево. Внизу при входе висит доска, на которой написано, что здесь жил Хенрик Петерсен.

Семья носила фамилию Петерсен во многих поколениях, и все были этим очень довольны.

«Хенрик Петерсен — какое прекрасное датское имя!» — от души воскликнул приходский священник, когда крестил Хенрика. И вот Хенрик вырос и стал настоящим датским мальчиком, с круглой головой, маленькими глазками и большими красными ушами. Достаточно было взглянуть на него, чтобы увидеть: перед тобой настоящий датский мальчик.

Впоследствии мать Хенрика рассказывала подругам, что священник долго и задумчиво смотрел на его большую круглую голову. Он несколько раз похлопал Хенрика по голове, и в ризнице, продолжала она, он сказал ей, что она несомненно должна быть счастлива — ведь у нее такой крепкий сын да еще с такой большой головой.

И всякий раз, читая воскресную проповедь священника в приходском листке, мать думала о своем сыне и понимала, что должна быть доброй к нему. Но, к сожалению, приходский листок перестал выходить в ту осень, когда Хенрику исполнилось пять лет.

А в общем, ему неплохо жилось на улице Мимеш, второй этаж, налево. Более того, как он потом говорил репортерам, приходившим брать у него интервью, у него было бедное, но счастливое детство, и нечего стыдиться этого, — так он говорил.

Конечно, в детстве он не всегда был счастлив до конца, но это он скоро забыл. Все выглядело бы не так хорошо, если бы в газетах написали, что у Хенрика Петерсена было несчастливое детство. Вообще, надо знать, что говорить репортерам. Ведь гораздо проще, если у тебя было счастливое детство. Такое избавляет человека от многих хлопот.

Между тем Хенрик Петерсен не всегда был так уж счастлив, как ему бы хотелось.

Взять, например, его сестричку Софи. Девочку с большими голубыми глазами. Если бы не она, он был бы вполне счастлив — в этом он не сомневался. Но она всегда так странно глядела на него своими голубыми глазами и звала его позабавиться с газовой зажигалкой, или выпустить канарейку из клетки, или, чего доброго, поиграть в доктора… Всякий раз, когда она звала его, у него багровела голова, он начинал запинаться и икать, но она продолжала так странно смотреть на него, что он не знал, куда деваться.

Под конец она всегда говорила: «Ты — противный маменькин сынок и головастик!»

И хотя он много раз терпеливо объяснял ей, что он принужден иметь такую большую круглую голову, потому что у него именно такая большая круглая голова, она продолжала называть его головастиком. Она стояла рядом, загадочно смотрела на него и шептала: «Головастик, головастик, головастик!» У него так багровела голова, что в комнате становилось жарко. А она все твердила свое. Когда же он пускал в ход кулаки, Софи принималась громко кричать. Тут прибегала мама.

После многое переменилось. Во-первых, перестал выходить приходский листок, во-вторых, умер священник, а в-третьих, по улице, где жили Петерсены, пошли трамваи. Словом, произошло много нового. Мать Хенрика тоже отчасти переменилась. Она не хотела даже слушать, что говорит Хенрик, нет, она сама все знала, хотя ее и не было в комнате. Софи всхлипывала и показывала на Хенрика, и мать Хенрика ни секунды не сомневалась, что он вел себя очень скверно.

«Сейчас же перестань бить Софи, — говорила она, — ты уже большой мальчик!»

И Софи получала шоколадную лягушку с кремом, а Хенрик — шлепок поварешкой, и его отправляли в кровать, где он лежал и раздумывал над тем, что бы он сделал, если бы обладал сверхъестественными способностями.

Приходила мама, садилась возле него и долго, очень долго говорила с ним. Она говорила, что очень огорчена и ей за него стыдно. И она это не заслужила (так ей казалось), потому что она очень много и усердно работает, варит овощи и все делает по дому. А теперь ей надо идти на кухню и готовить обед, и ей кажется: он полежит и хорошенько все обдумает.

Она вытирала руки передником и шла на кухню и варила цветную капусту, и белокочанную капусту, и кудрявую капусту, потому что все умела делать.

А Хенрик лежал в своей кроватке, и его мучила мысль, что, будь у него сверхъестественные способности, он бы смог заставить свою сестричку исчезнуть. Потом снова приходила мама, на этот раз с каким-нибудь лакомством — кусочком моркови или вареного яблока, и Хенрик полностью во всем раскаивался. Он громко всхлипывал, и тогда мама говорила, что на этот раз прощает его и папе ничего не скажет. И Хенрик был очень рад, потому что очень любил своего папу.

Папа Хенрика был очень великий человек.

Он сидел в конторе за столом, напротив соседа, который, однако, не был таким великим человеком. Хотя бы потому, что папа Хенрика восседал на стуле, который можно было поворачивать кругом и использовать как качалку, а у соседа был только самый обычный стул.

Когда Хенрик приходил к папе, ему иногда разрешали посидеть на вертящемся стуле и даже чуточку покачаться. И он решил, что, когда он вырастет, будет тоже служить в конторе, как папа. И об этом он сказал своему папе. Папа растрогался, похлопал его по большой круглой голове и сказал, что Хенрик прав. «Никогда не следует перегибать палку», — сказал папа.

К сожалению, папа Хенрика страдал неприятной болезнью, — сонной болезнью, как полагала мама. Когда он приходил домой после обеда, с ним всегда случался страшнейший приступ, и он должен был лечь в столовой на диван, накрыв голову газетой. А Хенрик должен был сидеть тихо-тихо: ведь неожиданный шум мог угрожающе усугубить недуг. И Хенрик тихо сидел на полу и листал энциклопедию Салмонсена, потому что никак не хотел усугубить папину болезнь…

Но и тут сестричка Софи вела себя все так же странно. Сидит он, бывало, на полу, листая Салмонсена, а она вдруг как подкрадется сзади и ущипнет его за круглую голову, так что он громко вскрикнет. И тут наступала волшебная перемена. Папа Хенрика вскакивал с дивана и шлепал сына по голове, хотя Хенрик ни в чем виноват не был. А Софи уж и вовсе выглядела совсем безвинной, иногда даже плакала и говорила, что испугалась. И опять у Хенрика краснела голова, и он заикался и терял аппетит. Но когда входила мама с большим блюдом овощей и чашкой топленого маргарина, он садился есть, хотя, случалось, икал и куски пищи застревали у него в горле. И наконец приходил в себя.

После обеда у папы снова начинался приступ, и снова он должен был лечь на диван, накрыв голову — на этот раз другой газетой. А Хенрик снова сидел на полу и листал энциклопедию Салмонсена. И если он сидел тихо как мышка, иной раз мама даже забывала о нем.

Случалось, он закрывал глаза и мечтал: хорошо бы он остался совсем один во всем мире.

Впервые Хенрик воспользовался своими сверхъестественными способностями как-то раз после обеда, когда Софи опять позвала его играть в доктора. Она смотрела на него своими странными голубыми глазами и даже сделала вид, будто хочет через голову снять платье. А в кухне, приоткрыв дверь, мама чистила морковку. Хенрик побагровел, он уже знал, что сейчас Софи назовет его «головастиком», а потом заплачет, а потом прибежит мама и нашлепает его поварешкой, и так будет продолжаться до тех пор, пока он не угодит на кладбище.

И он сказал: «Да пропади ты пропадом!»

И она пропала.

Сначала он удивился и поискал сестру глазами, но ее не было, хотя он тихо звал ее. И он уселся на пол с энциклопедией Салмонсена, а вспомнив сестричку, которая исчезла, потому что он так захотел, Хенрик тихо хихикнул про себя.

А потом вошла мама: по обыкновению, она все знала, решительно все — потому что, когда варила белокочанную капусту, обожглась крышкой от кастрюли.