Дом толкователя - Илья Виницкий

«Вживание» в прошлое совершенно особо окрашивает весь период: тогда и теперь, там и здесь — основные «полюса» размышлений поэта, перешагнувшего в это время порог пятидесятилетия. Многочисленные письма из Верне создают образ «величественного старика, богатого прекрасными воспоминаниями» (Жуковский 1902: XII, 153). Жуковский предстает в них многоопытным наставником (новогоднее послание к государю наследнику). поэтом, определяющим высокое назначение поэзии (письмо к И. И. Козлову от 27 января), философом, говорящим о болезнях современного мира (письмо к Тургеневу от 14 марта), добродушным мечтателем, вспоминающим счастливую юность (письма к А. П. Зонтаг от 23 и 29 января). Подведение итогов, оценка пройденного пути, присутствующие во всех без исключения письмах, подчеркивают особый, «обобщающий», характер этого периода (впоследствии Жуковский назовет его важной «эпохой» своей жизни). Менее чем за два месяца Жуковский перевел семь баллад, стихотворную повесть «Норманский обычай», басню «Орел и голубка», начал «Ундину» и «Наля и Дамаянти», составил план большой поэмы «Италия». «Он переводит с каким-то лихорадочным спехом», «изумительная переводческая деятельность» — так характеризует этот период академик Веселовский (Веселовский: 362). Замечательно, что все опубликованные впоследствии произведения швейцарского периода имеют значимые пометы, своего рода поэтическую прописку: «Веве», «Верне близ Веве» или «Верне на берегу Женевского озера».

Эмоциональное и идеологическое содержание этого периода мы в свое время определили как борьбу поэта с черной меланхолией, нашедшую отражение в программном замысле перевода мильтоновского диптиха «L’Allegro» («Прочь отсель, меланхолия…») и «Il Penseroso» (Виницкий 1997: 125–168). «Могу сравнить мое теперешнее положение с состоянием выздоровления после болезни, — писал Жуковский А. П. Зонтаг 5(17) ноября 1832 года. — [З]а несколько дней всё было мрачно, и настоящее и прошедшее и будущее, теперь всё сделалось ясно, на душе тихо, кругом себя смотришь весёлыми глазами, впереди нет тумана» (Русский Архив. 1883. Кн. I. С. 13). В это время и была написана баллада «Плавание короля Карла».

Тема миновавшей бури, обретения покоя и ясности душевной после долгих и трудных испытаний — центральная в письмах и дневниках поэта этого времени. Тихий Леман сравнивается с бурным Эвксином; мятежный меланхолик Байрон — с Байроном, успокоенным красотами швейцарской природы (Третья песня «Чайльда Гарольда»); физические и исторические катаклизмы — с всемирными потопами, всегда завершавшимися возрождением новой жизни; политические «конвульсии» современной Европы — с волнами, которые должны непременно утихнуть по закону истории[194]. В перечитанных поэтом сочинениях Байрона и Руссо выделяются описания бурь и затиший, а из книги Карла Адольфа Менцеля «Geschichte unsere Zeit seit dem Tode Friedriche» и других историософских сочинений, прочитанных в это время, выводится мысль о том, что «период всеобщих бурных переворотов дошел до своего предела» и «что сила беспорядка хотя еще и не умерла, но уже издыхает» (Жуковский: XIII, 345).

Между тем «земля не рай, <…> человек создан не для тихой, счастливой, а для деятельной нравственной жизни <…> В мире действует не он, а Провидение, которое действует в целом» (Там же: 345). Яростные революции, бунт романтизма, разъедающее душу безверие, по мысли поэта, — следствия одного и того же меланхолического взгляда на жизнь, который исчезает, когда мы начинаем смотреть на историю природы, человеческой души и всего человечества с высшей, христианской, точки зрения. «Жизнь человеческого рода, — писал Жуковский в новогоднем послании к наследнику, — можно сравнить с волнующимся морем. Буря страстей производит эти минутные волны, восстающие, падающие и беспрестанно сменяемые другими… Все они покорствуют одному общему движению: иногда движение кажется бурею: бездна кипит, но вдруг все гладко и чисто; и в этом за минуту столь безобразном хаосе вод спокойно отражается чистое небо» (Жуковский 1902: XII, 28). Заметим, что образ загадочного бурного озера или моря часто возникает в произведениях Жуковского этого периода («Уллин и его дочь», «Норманский обычай», «Ундина»).

В контексте этой историко-философской маринистики следует рассматривать и балладу о буре, в которую попал Карл со своими пэрами по пути в Палестину. В описании бури и испуга королевских спутников могли сказаться впечатления самого поэта от шторма, который он пережил вместе с А. И. Тургеневым по пути в Травемюнде на корабле «Николай I» в июне 1832 года. Приведем шутливое описание этого морского приключения А. И. Тургеневым:

Тридцать часов лежали мы неподвижно на палубе, смотря в небо, между тем как полу-буря заливала нас соленою водою и ломала нашу мачту <…> В третий день любезничали с дамами и упивались дурным зеленым чаем и шампанским, любовались неизмеримостию моря, Борнгольмом, башнями Висмара, и наконец <…> согретые солнцем, увидели Травемюнде и вскричали: берег!

Уже в Верне Жуковский узнает (и пишет другу) о буре, в которой едва не погиб один из его приятелей. Но все закончилось благополучно.

Между тем баллада «Плавание короля Карла» не столько о буре и покое (вообще излюбленная тема поэта: ср. его стихотворения «Пловец» (1813] и «Младенец» [1815], в которых рулем челнока правит таинственное Провидение; в «Певце в Кремле» вера названа «твердым якорем» «средь волн безвестных рока» [Жуковский: II, 50]), сколько о твердом и молчаливом кормщике, противопоставляемом напуганным спутникам (последние изображены в балладе с юмором). Политический смысл стихотворения очевиден: обращение Жуковского к этой балладе непосредственно связано с его постоянными размышлениями об ответственности и назначении государственной власти в волнуемом политическими страстями мире и прежде всего с темой русского императора Николая I.

В официальной мифологии николаевского царствования тема противостояния буре занимает особое место. Государь принял власть в опасное время. Н. М. Карамзин писал сразу после 14 декабря: «Иногда прекрасный день начинается бурею: да будет так и в новом царствовании!» Развернутую аллегорическую интерпретацию царствования Николая как бурного плавания дал впоследствии Ф. Ф. Вигель:

Тучи, которые в первой молодости облекли чело его, были как будто предвестием всех напастей, которые посетят Россию во дни его правления. Не при нем они накопились, не он навлек их на Россию, но природа и люди при нем ополчились. Ужаснейшие преступные страсти в его время должны потрясти мир, и гнев Божий справедливо карать их. Увы, буря зашумела в то самое мгновение, когда взялся он начать свое царственное плавание. Никто не знал, никто не думал о его предназначении; но многие в неблагосклонных взорах его, как в неясно писанных страницах, как будто уже читали историю будущих зол.