Чудеса и диковины - Грегори Норминтон

– Эти книги я уже видел, – сказал обергофмейстер. – В старойбиблиотеке.

–  Этои есть ваше великое достижение, герр Грилли? Расставить мебель…

– …может и натасканная обезьяна.

Братья с ухмылкой поблагодарили меня за труды и поспешили обратно на пир в Длинном коридоре, который – за исключением нескольких книг и гравюр, купленных во Франкфурте, – тоже был голым.

Я присоединился к задумчивому герцогу. Большинство гостей уже оправились от удивления и шумно поглощали яства, на приготовление которых у поваров ушло два дня. (Я наблюдал, как обнаженные по пояс повара, покрытые мучными отпечатками, свежевали туши и жарили мясо. Варенья, печенья и медовые пряники так и сыпались из печей; фазаны, нашедшие свою смерть в гулких ущельях, обрели посмертное великолепие в плюмажах из моркови, лука и пастернака. Количество блюд, разумеется, превосходило размеры желудков пирующих. Но это не важно: нам нужно было прежде всего произвести впечатление на гостей, так что долой здравый смысл!)

После пиршества – пока лакеи при помощи длинных шестов закрывали жалюзи на крыше, а объевшиеся гости томно расползались из-за стола, на этот раз уже более простыми путями, – я сопроводил своего патрона в его кабинет. Он рассматривал книги, включая и рукопись Фогеля, которую я перенес из старой библиотеки.

– Придет день, – сказал я, – когда обустройство всей библиотеки будет завершено, как уже завершено обустройство этого кабинета. Это дело всей жизни. А я – его скромный пожизненный служитель.

Герцог задумчиво созерцал пустые полки, подперев подбородок рукой.

– Ты называешь это завершением,Томмазо?

Я честно ответил, что даже на то, чтобы заполнить хотя бы эти полки, уйдут годы и годы.

– Годы!

– Ну, не совсем годы. Но много времени.

– Но они же такие голые.

– Если, конечно, не закупать оптом. Коллекционеры умирают, это происходит постоянно. Если вы изъявите желание, мои агенты в Германии могут участвовать в аукционах.

Альбрехт Рудольфус никогда не пытался прочестьвсе те книги, чей вес и обложка его так радовали. Он повернулся ко мне с выражением детского упрямства на лице, алча всего, сразу и много.

– Да, Томмазо. Как ты выразился, я изъявляю желание.

Менее чем через год после своего политического оскопления император Рудольф умер, а я попытался спасти экспонаты из его коллекции. Король Маттиас стремился скорее распродать коллекцию брата за наличные; но, не имея достаточных средств, вынужденный скрывать свое имя от пражских властей, я не смог заполучить даже жалкого наброска.

– Император скончался всего через пару дней после своего льва, – сказал я герцогу в его кабинете. Однако сие поразительное совпадение нисколько его не утешило.

В феврале 1612-го предатель Маттиас был коронован. Хотя номинально Фельсенгрюнде входило в состав Империи, Альбрехт Рудольфус не получил приглашения на коронацию.

– Напиши им, что плевать мы хотели на их церемонии, – вопил герцог, диктуя мне послание. – Альбрехт Рудольфус отказывается участвовать в этой комедии!

– Хорошо, – сказал я, – просто отлично, – и зачитал герцогу все написанное под его диктовку. Маттиас без экивоков обвинялся в том, что загнал брата в могилу. Герцог гордился тем, что не примет участие в коронации: он один оставался верен Рудольфу – хотя они никогда не встречались – и чтил память императора, отправившегося к водам Стикса.

– Вижу, что на щеки вашей светлости вновь возвращается румянец, – сказал я, запечатав письмо. Витиевато откланявшись, разгоняя воздух своей шляпой, я удалился и тут же пошел к себе в мастерскую и сжег послание в камине, после чего засел за изготовление фальшивого ответа из имперской канцелярии.

Фельсенгрюнде стал моим Новым Миром. Я жил своим умом и талантами, открытыми в себе, на улочке под названием Ной-Вельт, я процветал, как Писарро. При множестве европейских дворов, больших и великих, было принято достаточно примитивное отношение к художникам как к ремесленникам, и тамошние живописцы, много превосходящие вашего покорного слугу, почитались не выше наемных рабочих. Но только не я – не при дворе Альбрехта Рудольфуса! Я был его учителем, арбитром искусств: сводник, художник и источник мечтаний о Его Фантастической Светлости.

– Вы построили царство, – говорил я ему, вливая сладкий бальзам намеков в его благодарные уши. – Теперь позвольте мне заселитьего.

Благодаря мне одному государственные расходы Фельсенгрюнде за шесть лет выросли вдвое.

Я поведаю вам (и сделаю это короче, чем желала бы моя гордость), каких ремесленников я привез в Фельсенгрюнде, чтобы заполнить диковинами странный музей камней в библиотеке; какие картины украсили стены; какие засушенные создания обрели последнее пристанище в своих витринах. На секунду – с вашего позволения – я хочу насладиться своей коллекцией, искупаться в блестящих волнах своей беспечной молодости, когда моей единственной заботой было собственное ремесло…

Вряд ли с меня потребовалась какая-то политическая изворотливость, как задумывал мой странствующий добрый ангел (который оставил меня в Далиборе – и сделает это еще раз). Я посвятил себя Искусству – созиданию вещей, ранее не существовавших. Я пополнял коллекцию, используя свои знакомства, сеть посредников в Италии, Германии и Нидерландах, которые разыскивали на аукционах книги, гравюры и картины. Два или три раза в год прибывали книжные обозы – тома на латыни и греческом плюс несколько экземпляров на местном наречии на самые разные темы. (Книги с иллюстрациями герцог с наслаждением утаскивал к себе в кабинет.) Я подбирал книги не только для удовлетворения коллекционерского азарта герцога, но и для расширения своего собственного кругозора: книги по астрономии, риторике и механике, математические предисловия к Евклиду, гербарии и трактаты по философии, первый и второй тома «Дон Кихота Ламанчского», которые с грехом пополам освоил благодаря знакомству с миланскими испанцами. Как-то раз, на шестой год правления Альбрехта Рудольфуса, один генуэзский авантюрист предложил нам экземпляр «Об орбитах планет» Коперника – который я приобрел исключительно благодаря настойчивости восхищенного Адольфа Бреннера, – и «Историю чудовищ» Улисса Альдрованди, в которой я, с подступившим к горлу комком, обнаружил гравированное изображение моего старого друга и благодетеля Петруса Гонсальвуса и его замечательных детей, покрытых шерстью. Книга Альдрованди очаровала и потрясла моего патрона, который, к моему вящему разочарованию, держал ее в своей спальне.

Помимо книг я приобрел и множество гравюр. В Риме Джованни Орланди восстановил и заново напечатал старинные оттиски; Георг Шпенглер выполнял мои заказы в Дрездене; Ярослав Майринк делал все, что мог, в мрачной и обедневшей Праге. Из Рима пришла гравюра Дюрера «Голова двенадцатилетнего Христа», вовремя освежившая в моей памяти руку Мастера. Из Дрездена прибыли гравюры Яна Мюллера по картинам Адриена де Ври, полностью удовлетворявшие вкусам моего патрона. Меркурий уносил Психею на небо; бледная Клеопатра пригревала на пышной груди червеобразных гадов; сабинянки с мускулами амазонок боролись с римскими похитителями. Из Богемии прислали гравюры Владиславского зала Пражского замка в исполнении Саделера. Герцог был поражен, увидев в деталях сердце Империи, где искусство стало центром коммерции, что доказывали прилавки с гравюрами, расставленные у стен; я сам старался не смотреть на гравюры, дабы лишний раз не вспоминать о своем постыдном унижении.

Я заказал виды Фельсенгрюнде одному молодому художнику, подвернувшемуся очень кстати: гористые кряжи с бесчисленными водопадами и поваленными деревьями, ветхие лачуги под Винтерталем, голые печные трубы Крантора на севере и изумрудные ручьи Винкельбаха на юге. Вообще-то я мог сделать эти рисунки и сам, сидя на стуле где-нибудь на опушке, ученики держали бы надо мной полог, защищая меня от солнца, или бегали бы в лес за водой, чтобы утолить мою жажду. Но я слишком любил свою уютную мастерскую, чтобы гоняться за красотами вульгарной природы. Ландшафтному художнику, закончившему свою работу, настоятельно рекомендовали не задерживаться в Фельсенгрюнде. Я попросил бугая Клауса лично отконвоировать живописца до северной границы герцогства.

За шесть лет я потратил восемьсот флоринов на покупку скульптур. Помимо прочего, там было бронзовое литье учителя моего отца Джамболоньи – гривастый «Лев», вызолоченный огнем, только хвост, увы, сломали при перевозке; «Спящая нимфа и сатир», купленные на распродаже вещей из дома одного знаменитого болонского торговца; еще один лев, на этот раз – терзающий лошадь, покрытый светло-коричневой патиной и красной матовой глазурью. (Видите, что осталось в памяти сына от творений его отца? Я гадал, касалась ли рука молодого Анонимо сусиниевского литья.) Герцогу особенно понравилась последняя скульптура, он неустанно сравнивал хищную львиную голову, плоть агонизирующей лошади, навеки пронзенной острыми клыками, с его отвратительной гравюрой дракона, пожирающего слуг Кадма. Благодаря Шпенглеру мне досталось несколько редких диковин: чернильница в виде краба, поднявшего клешню, чтобы схватить – и держать – очинённое перо: похожая была у моего отца; миниатюрный слоник из неизвестной мастерской, весь изрезанный морщинами; кубок в форме выпяченных губ сатира; несколько гладиаторов, изящно застывших в защитных позах, как будто последнее, что они видели в своих крошечных жизнях, – обращающий в камень взгляд Медузы Горгоны. Именно Георг Шпенглер прислал мне вечно модного «Летящего Меркурия», который, по настоятельному требованию герцога, сформировал динамичный фокус его скульптурной коллекции.