Одинокие боги Вселенной - Александр Заревин

Мои слова на деда возымели совершенно не то действие, какое можно было ожидать. Он встал и сказал, что желает немедленно разобраться с «этой рыжей стервой», и попытался нас с бабой Таней покинуть. Но тут с нашей стороны Афанасий Степанович столкнулся со столь яростным сопротивлением, что вынужден был отступить, опрокинув в себя с горя едва ли не до краев налитый граненый стакан. Крепкий был старик, чего уж там… Но это его наконец сломало, и он как-то незаметно соскользнул под стол. Я предпринял попытку его оттуда достать, но баба Таня очень строго посоветовала мне этого не делать, затем попыталась выпить со мной на брудершафт, чего я испугался до полусмерти, а потому отключился сам.

К обеду старики ожили, разбудили меня и предложили продолжить пиршество, но оказалось, что с горючим теперь напряженка, и баба Таня сама вызвалась сбегать «по водку». Стойкость хозяев, а особенно упоминание о новой пьянке уже приводили меня в трепет, можно сказать, священный. Я уже жалел о приобретенном здоровье и вообще о том, что когда-то родился, и не знал, как быть. Однако едва за бабой Таней закрылась дверь, как Афанасий Степанович, заговорщически подмигнув, скрылся в туалете и тотчас же вышел, держа в руках мокрую бутылку. Судя по всему, он прятал ее в смывном бачке, куда баба Таня ввиду ее низкорослости заглянуть не могла, даже если бы подставила табурет. Я мысленно застонал, а вслух поинтересовался:

— Афанасий Степанович, куда вы спешите?

Можно подумать, что последний день живете. Сейчас баба Таня принесет, да и закуска уже на исходе…

— Молод ты еще, служивый. — Он, видимо, давно и начисто забыл мое имя. — А я тебе вот что скажу: всегда живи так, как будто последний день доживаешь. Под Богом ходим. Глядишь, и не ошибешься. Так-то…

— Все-таки давайте бабу Таню дождемся. А вы мне пока расскажете, за что чекисты вас тогда с Марией расстреливали.

— Тем более налить надо! Ты вот что, неужели и вправду выпить откажешься?

— Ну, если требуется… Только я ведь опять пьяный буду!

— А для чего ж еще пить? Пей! Пока нас бомбой нейтронной не шандарахнули. Слышишь, чего радио каждый день рассказывает?

— А-а! Волка бояться… Пусть треплется. — Это я у Юрки перенял.

— Так-то оно так, служивый, да только слишком много этих бомб изготовлено, а предводитель наш уже старенький — ему, поди, все равно. Большевики — они всегда крутые были. Вот и тогда тоже…

— Когда?

— А когда царя-батюшку вместе с семьей расстреляли… Ладно, не об том речь. — Дед налил два стакана. — Ну что? Будем?

— Будем, — храбро отозвался я.

Мы выпили. Как ни странно, водка совершенно спокойно улеглась в желудке. Я даже не опьянел, а как-то чуть отупел, что ли.

— Ну, не томи, Афанасий Степаныч! Что дальше-то было?

— Всего-то не расскажешь… Одним словом, поступил я к рыжей в услужение, словно крепостной какой. Оказалось, что я ее лет на сто раньше намеченного разбудил, скоротать она время хотела, а потом, все ее на Кавказ тянуло, прямо бредила, как ей в какой-то городок, Ставрополь, что ли, хотелось. Еле-еле ее отговорил, там с горцами тогда война шла. Ну, таскались мы по России туда-сюда, акцент у нее вскоре исчез. А я — ты сам понимаешь, — сил нет, как ее попробовать хотел. Ну, и достиг как-то своего. Тугая была баба, иной раз ночь всю напролет гоняешь, к утру только и кончит. Ну а если сама за тебя примется, кричи караул: словно в сладком омуте тонешь.

Так проваландались с ней до самой революции. По России мужики на красных и белых поделились, и ну друг другу скулы сворачивать — чья возьмет. Вот в это время мы в Ставрополь и подались. Край казачий, сам городишко больше на село похож — на станицу то есть. Купили с ней домик на окраине, которую местные Форштадтом звали, что-то типа предместья, ну а поскольку мечта ее наконец сбылась и она в Ставрополе оказалась, зажили мы тихо и спокойно. Платила мне Мария золотом. Где она его брала — не знаю, хотя при себе не таскала. Тут еще пара рыжих объявилась, друзья ее, что ли. Году примерно в девятнадцатом или двадцатом — точно не помню — в Ставрополь пришли красные. Все честь по чести, губчека быстренько образовали, облавы стали по городку делать. Ну и решил я на всякий случай золотишко свое припрятать. Купил на барахолке табакерку золотую — монет у меня не так уж чтобы много было, но не в газету же их заворачивать. А Мария крестик носила красоты — да и цены — невиданной, с четырьмя такими синими камнями, на цепочке золотой. Я ей и говорю:

— Машенька, может, и крестик твой сюда присовокупим? Не ровен час — облава, тебя чекисты из-за одного крестика к стенке поставят.

Она головой покачала:

— Меня до стенки еще довести надо, — говорит, — но вообще-то ты прав. — И крестик свой отдала. Монет еще горсть сыпанула. — Прячь, — говорит, — авось со временем найдем…

А я уже в погребочке и место подготовил, как чувствовал. Замуровал в кладку табакерку, и стали мы спать укладываться.

Под утро стучат в дверь. Попрепирался я для виду, открыл. Заходят человек шесть, все в кожаных тужурках, при «маузерах». А главным у них молодой такой, бравый и рыжий, аж светится. Я было воспрял, принял его за дружка Марии, ну, думаю, пронесет нынче… Ан нет. Хотя Мария его, кажется, знала. Во всяком случае, он с ней приветливо поздоровался, правда, звал он ее странно… сейчас припомню… леди Раут. Да! Точно. Так и сказал: «Леди Раут? Какая приятная неожиданность! Давненько мы с вами не виделись!» Затем скомандовал своим, чтобы начинали, и понеслось! Все вверх тормашками в доме перевернули. Что искали — непонятно. А Мария между тем с рыжим беседу вела. Я, слышь, служивый, грузин рыжих видел, но армян — ни разу.

— А с чего вы взяли, что это был армянин?

— Ну, ежели смотреть на рожу, так чистый хохол он, рыжий. Но ты хоть одного хохла с армянским именем видел? То-то же. Мария его называла Арфиком, а иной раз и господином Кнором, но больше по имени. Когда чекисты с обыском закончили, Арфик их всех из дому во двор выгнал. Я, само собой, не пошел. Он у Марии интересуется, кто, мол, я такой? И тут Мария обозвала меня словом, каким дикарей зовут: абориген, мол. Только я хотел обидеться, как Арфик тянет из кобуры «маузер», приговаривая: «Именем советской власти мне даны большие полномочия, поэтому, друзья, давайте попрощаемся, уж не обижайтесь, работа такая». И направляет ствол Марии в лоб: «Извините, леди Раут, для вас так будет лучше». Затем нацелил пистолет на меня: «Хотя, пожалуй, начнем с мужчины…» — и бах! — мне прямо в сердце. Во, смотри, шрам так и не сошел…

Афанасий Степанович задрал рубаху и показал мне маленький круглый шрам. Зажившие пулевые ранения видеть мне приходилось, поэтому я ни на секунду не усомнился в его словах. Шрам действительно был в области сердца.