Кара-курт - Анатолий Чехов

— Ты вот что, Гречиха, слушай и записывай, а то забудешь, — внушал Ястребилов. — Девчата боевые, едут Родину защищать, проводить мы их должны по-пограничному. Так что старайся. Чтоб через час доставил мне два ящика мандаринов. Нет, четыре... Надо их как следует угостить. Четыре ящика апельсинов, пять ящиков яблок...

— Товарищ капитан, — наконец улучил момент Гречиха, — яблок у нас нет. Апельсины с мандаринами тоже ведь придется подчистую выкладывать.

— Как нет? Друзья туркмены эвон сколько натащили! А если нет, найди! На то ты и есть мой зам по снабжению. Понимаешь, что люди на фронт едут, может быть, в последний раз настоящих фруктов поедят. Лично проверь, чтобы завскладом все положил, и сам доставь сюда...

— А кто мне эти мандарины списывать будет? Я-то их оприходовал, — напрямик спросил Гречиха, крайне недовольный заданием коменданта.

— Так уж сразу и списывать. Сначала привези, а потом будешь списывать. Начальник тыла спишет.

Гречиха хотел было еще что-то сказать, но Ястребилов повернул его за плечи и, дружески подталкивая в спину, напутствовал:

— Горючее не забудь. Там из конфискованного можно чистый, а можно три звездочки. Смотри, сам тоже приходи. Уф! Пока растолкуешь, умаешься...

«Что говорить, Марийка права: Ястребилов не теряет времени даром», — подумал Самохин, одеваясь и выходя во двор. Капитана там уже не было. Голос его раздавался где-то внутри дома начсостава, в той части, где в двух небольших комнатах по соседству с комнатой коменданта размещался врач Махмуд Байрамов. Самохин прошел туда. В одной, самой маленькой, комнатушке Байрамов поставил койку и стол, в другой разместил свою лабораторию со всякими склянками-банками, ящиками и коробками.

Войдя, Андрей застал картину великого переселения: Ястребилов командовал, Байрамов с двумя стеклянными банками в руках стоял спиной к Самохину, что-то говорил ему. Начальник боепитания Ковтун, почему-то заглядывая за тумбочку и под скамейки, что-то с опаской выметал оттуда просяным веником.

— Ай как жалко, как жалко! — вздыхая, говорил Байрамов. — Что делать? Ладно, товарищ капитан, будем уплотняться. Змей моих и пауков можно в какую-такую времянку поселить, книги разрешите в комнату политпросветработы поставить, как-нибудь размещусь...

— Разместитесь, Махмуд Байрамович! Очень даже хорошо разместитесь! — весело заверил его Ястребилов. — А здесь все-таки... (он увидел Самохина)... Андрей Петрович, дорогой! Вот приятная неожиданность! А мы думали, что застрянешь в госпитале надолго!

Капитан не давал и слова сказать двум другим находившимся в комнате офицерам — Байрамову и Ковтуну.

— А нам вот предписали формировочный пункт организовать, — сообщил Авенир Аркадьевич. — Понимаешь? В приказном порядке! Я полковнику: «Ну куда на Дауган еще такую обузу?» А он: «Надо, Авенир Аркадьевич, надо! Округ, говорит, формирует группу медсестер для отправки на фронт. У тебя, говорит, есть к ним подход. Пусть девушки поедут воевать с хорошим настроением!»

В первую минуту Самохин был избавлен от необходимости в присутствии Байрамова и Ковтуна выразить Ястребилову свое отношение к этой новости. Махмуд Байрамов поставил на подоконник свои банки и, не на шутку встревоженный, принялся отчитывать Андрея за то, что тот самовольно ушел из госпиталя.

— Да вы знаете, что мне уже из округа звонили? Знаете, что начальник госпиталя пожаловался на вас и на меня прямо бригадному комиссару? «Что это за самоуправство, говорит. Зачем тогда врачи, если раненые сами себя будут выписывать?» Я уж два раза к вам заходил, только будить пожалел! Сейчас же в постель!

— Я отлично себя чувствую, Махмуд Байрамович! — попробовал отговориться Самохин.

— Конечно же! Смотрите, какой он молодец! — подхватил Ястребилов. — Действуйте, военврач, действуйте! — поторопил он Байрамова. — Нам приказано освободить помещение к двенадцати ноль-ноль.

— Ну погодите, сейчас я до вас доберусь! — пригрозил Андрею Байрамов,

Ковтун снова опасливо вытянул руку и, стараясь держаться как можно дальше от угла комнаты, принялся хлопать веником по кому-то невидимому, прятавшемуся в углу, словно сражался с самим Змеем Горынычем.

Наблюдая за ним, Ястребилов зашептал Андрею в самое ухо:

— Слушай, политрук! Очень кстати, что ты вернулся. В честь наших фронтовых подруг устраиваем сегодня сабантуй под девизом «вечер дружбы». Посидим, поговорим, под гитарку споем для сплочения коллектива... Нет, нет, без всяких задних мыслей, просто приятно проведем время. Когда еще в другой раз придется? Порой так не хватает женского общества...

— Если хотите знать мое мнение, товарищ капитан, — сказал Самохин, — я против размещения девушек на комендатуре. Вынужден, пока еще есть время, опротестовать вашу идею.

— Вот как? — вскинув на него сузившиеся глаза и мгновенно побледнев, сказал Ястребилов.

Оба напряженно молчали, наблюдая, как техник-интендант все еще продолжает свои упражнения с веником, стараясь поразить им какого-то невидимого врага.

— Товарищ Ковтун, что вы там делаете? — срывая на нем зло, с раздражением спросил Ястребилов.

— Товарищ капитан, — приняв стойку «смирно» и не выпуская веник из рук, с самым простодушным видом отозвался Ковтун, — и я ж нашему военврачу говорил: «Что ж вы делаете, Махмуд Байрамович? Смотрите, какая у вас пакость по всем углам лазит!» А он мне: «Ай, какая пакость? Кара-курт, говорит, среднеазиатский паучок такой». «Как, говорю, кара-курт? Вы что, смерти не боитесь?» А он, вы понимаете, товарищ капитан, отвечает: «Как не боюсь? Только дурак смерти не боится. А что делать? Самка, говорит, вывела кокон, а каракуртята, такие-сякие, поразбежались, никак их не соберу...»

???!!!

Самохин, затаив дыхание, ждал, что будет дальше. «Врет ведь треклятый Ковтун! — мелькнула мысль. — А вдруг — правда?»

Взбешенный Ястребилов сузившимися глазами в упор смотрел на техника-интенданта.

— Издеваетесь? Разыгрываете?

Ковтун с самым невинным и даже перепуганным видом похлопал белыми ресницами, прикрыл хитрые, блеснувшие лукавством глаза:

— Никак нет, товарищ капитан. Вот и Махмуд Байрамович подтвердит...

Он указал веником на возвращавшегося в свою комнату Байрамова, который конечно же слышал весь этот поклеп.

Ястребилов, бормоча ругательства, пулей проскочил мимо него во двор:

— Ноги моей больше здесь не будет!

Байрамов с негодованием воздел руки к небу. Некоторое время он не находил слов: дескать, никогда в жизни ни один паук, ни одна змея у меня никуда не девались. Потом махнул рукой и, хлопнув ладонью Ковтуна по плечу, затрясся от хохота:

— Ай, техник-интендант, ай, молодец! За это прощаю тебе даже ракетницу и сорок ракет, что ты мне в первый день службы подарил. Пойдем ко мне, дорогой! Этот замечательный день обязательно надо отметить! Товарищ старший политрук, к нам! Вы — тоже единомышленник! Можно сказать, участник событий.

— Я с удовольствием отметил бы в такой хорошей компании этот замечательный день, Махмуд Байрамович, — сказал Самохин. — Но хотел бы сначала услышать, как вами решена одна сложная медицинская проблема.

— Понимаю, понимаю, — отходя вместе с Самохиным в сторону и понижая голос, сказал Байрамов. — Вы имеете в виду доблестного защитника границы, симулирующего со вчерашнего вечера «острый» живот.

— Значит, ничего серьезного?

— Живот у него здоров, как у меня и у вас, вместе взятых. Правда, общая депрессия... Видимо, какой-то нервный шок... По складу — типичный меланхолик.

— Если это возможно, — сказал Самохин, — подержите его немного у себя, Махмуд Байрамович, полечите вот от этой самой депрессии с меланхолией. Очень важно, чтобы он успокоился и пришел в норму. Вы, очевидно, знаете, кое-кто возводит на него напраслину. Надо, чтобы он снова почувствовал себя человеком.

— Будем лечить. Сейчас поставлю свои банки-склянки на место, пойду еще раз посмотрю вашего Оразгельдыева.

— Ну вот и хорошо, Махмуд Байрамович, — повеселев, сказал Самохин. — До вашего прихода и я с ним двумя-тремя словами перекинусь.

В маленькой глинобитной пристройке, где помещалась санчасть, никого не было, даже санинструктора Скуратовича. Как говорил на боевых расчетах старший лейтенант Кайманов, больных быть не должно, потому что болеть некогда.

Оразгельдыев лежал на койке в трусах и майке, едва прикрыв ноги простыней и подложив руки под голову, то ли спал, то ли дремал.

Услышав, что кто-то вошел, открыл глаза, с неприязнью посмотрел на Самохина.

— Здравствуйте, Оразгельдыев, — сказал Андрей. — Как вы себя чувствуете?

И хотя сказал он это ровным, спокойным голосом, Оразгельдыева как будто кто ткнул раскаленным прутом.

Затравленно озираясь: не слышит ли кто его, глотая слова и захлебываясь, он заговорил вдруг с ненавистью на вполне понятном русском языке: