ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Быков

Он думал было показать ее Гурову, чтобы тот понял наконец, с каким населением придется иметь дело,— напрасно было надеяться, что оно не деградирует за годы попеременного угнетения,— но что-то было стыдное в том, чтобы показывать бывшую подругу чужим людям; и он остался со своим знанием, надеясь на свое хазарское хождение. Не может быть, чтобы это помогло только хазарам. Этот способ годился для всех.

Он и сам замечал, что люди, которых он таскал за собой, становились все осмысленней, все умелей и быстроумней — словно только им и недоставало сорваться с места, чтобы наконец обрести себя. С ним был Яков Битюг, чью настоящую фамилию давно позабыли,— толстый, высокий малый, незаменимый в походе человек, в последнее время подобравшийся, избавившийся от глупого добродушия; была медсестра Анюта, которой давно не приходилось перевязывать раненых, чему она несказанно радовалась; был возлюбленный Анюты диверсант Федька Цыган, утверждавший, что в их цыганском племени давно поняли осмысленность и пользу скитаний — а потому командир все делает правильно; в Цыгане проснулась цыганская кровь, и он недурно играл на гитаре. Снайпер Михаил Моторин, которого любили девки во всех окрестных деревнях; бывший учитель Климов, рассказывавший всем на ночь шедевры мировой литературы; повар Дровненьков, сочинявший деликатесы из подножного корма и подручных средств вплоть до древесной коры; много их было, медленно просыпавшихся душ, и разве не сработал уже один раз этот способ во время последней великой войны, когда все сорвались с места да и побрели сначала на восток, потом на запад? Разве наступавшие части, делавшие в день до сорока километров, не вошли в Берлин новыми людьми? Разве не потребовалось еще пять лет до окончательного их закрепощения? Жители России чувствовали единственную панацею и всегда втайне желали сорваться с места — кочевники, беженцы, строители, подниматели целины и осваиватели нехоженых земель бороздили страну во всех направлениях, зная, что стоит закрепиться, как у них тут же отберут работу и свободу; рабство не зря называлось в России прикреплением к земле — земля была чужая, и только дорога всегда своя. Дорога была прирожденным, наиболее естественным состоянием беглого раба — ни с чем другим свобода для него не связывалась; глупый Гуров, он не желал этого понимать, все колесил по стране и армии, выискивая своих, проверяя их на оселке соколка,— тогда как своих давно почти не осталось, делать их предстояло с нуля, и годился для этого только древний Моисеев способ, о котором Волохов не рассказывал никому.

В отряде были в основном коренные с небольшими варяжскими примесями; он отбирал их сам, безошибочно чуя болезненную, жалкую кротость и незлобивость. Он берег их от столкновений, отвираясь по мобильному, да никто и не разыскивал их — такая неразбериха царила на фронте с обеих сторон. Хваленая хазарская боеготовность загнивала на глазах, здесь от нее не было никакого толку; варяги никакими расстрелами не могли поднять армию в бой, да и состояла эта армия из тех, у кого не нашлось денег откупиться. Волохов странствовал, питаясь манной небесной — всем, что удавалось добыть в деревнях; он совсем было вознамерился двинуться со своими людьми в Сибирь, где было и хлебно, и свободно, и почти не чувствовалась война,— но не мог оторваться от Женьки и презирал себя за это. Хазары стояли в Грачеве второй день.

Теперь Волохов шел в Грачево. Своих он думал разместить в бесхозном покамест Дегунине, откуда только что ушел Громов,— а утром снова увести и решительно двинуться на восток. Что-то надо было делать с этой зависимостью, отказываться от нее — в конце концов, они с Женькой принадлежали теперь к двум враждующим племенам, и несмотря даже на волоховскую тактику неучастия в боевых действиях, он понимал, что полным и окончательным его предательство станет в первую же ночь с ней. Однако делать было нечего. Может, вся война затеялась для того, чтобы они встретились опять. И вот он шел через смешанный мокрый грачевский лес, обходя муравейники, пиная валуи, срывая иногда бледно-алую костянику, и летучий его отряд, сократившийся до полусотни, шел за ним, не спрашивая, куда.

Зазвонил мобильник.

— Седьмой слушает,— без выражения сказал Волохов.

— Ты где ходишь, еб твою мать?!— привычно заорал Здрок.— Ты еще позавчера, еб твою мать, должен был выйти на воссоединение с силами капитана Громова, чтобы объединенным ударом ударно ударить по позиции главного удара!

— Я хожу вокруг Грачева, товарищ полковник,— спокойно ответил Волохов.— Есть уникальный шанс взять живой комиссаршу третьей армии. По сведениям моей разведки, штаб третьей армии развернут в избе крестьянина Малахова. Имею возможность ночью внезапным ударом обезглавить третью армию.— Волохов улыбнулся, представив, как будет брать комиссаршу этой же ночью, если, конечно, комиссарша даст.

— А,— сказал Здрок слегка разочарованно, как показалось Волохову. Он желал устроить нагоняй офицеру, и тут, на тебе, такой облом.— Ну бери. Действуй как знаешь. Ты летучий отряд, гордость армии. Смотри, чтоб твои орлы там дел не натворили.— Эта отеческая фраза была у Здрока неизменна — он как бы страховал своих детей-командиров от поощрения слишком уж безудержной храбрости.

— Я доложу утром,— сказал Волохов и отключился. Мобильный тотчас затрезвонил снова.

— Брать, значит, хочешь?— спросил веселый родной голос.

— А вы уже и переговоры сечете?— ответил Волохов, не удивившись.

— Давно сечем.

— А. То есть ты в курсе, куда я направляюсь?

— Естественно. Только я тебе не понравлюсь. Не мылась нормально тыщу лет, косметики никакой. Походно-полевая жена, в чистом виде.

— Да Господи,— сказал Волохов глупым счастливым голосом.— В этом ли суть. Я буду часа через полтора.

— Один?

— Да, ребят размещу в Дегунино. Слышь, ты хоть караул-то предупреди.

— Уже.— Она засмеялась так, что у него закружилась голова, и отключила связь.

С веток капало, пахло мокрой хвоей и корой, трава хлестала по сапогам. Чужая Родина была кругом — не женькина и не волоховская, и она изо всех сил старалась не пустить одного захватчика к другому. Волохов оглянулся на летучий отряд.

— Подтянись!— крикнул он.— Скоро уже! Запе-вай!

— Не одна в поле дороженька,— затянул высоким, слегка задыхающимся голосом рядовой Чудиков.

— Не одна самоцветная,— подхватил нестройный хор. Невозможно было выучить коренное население строевым песням — оно, кажется, только «Дороженьку» и знало, но она никак не тянула на марш.

— Не одна в поле дороженька,

Не одна неприветная.

Не одна в поле дороженька,

Не одна, быстротечная,

Не одна в поле дороженька,

Не одна, бесконечная…

Интерлюдия

Когда гусарский полк входил в уездный город N, уездные мужчины вымирали, а женщины, построившись вдоль деревянных стен, гусарский полк глазами пожирали. Бросали в воздух чепчики, и лифчики, и проч. Гусары на лету ловили юбки. Потом лилось шампанское, и опускалась ночь, и начинались яростные рубки.

Гусарский полк не воевал: летал туда-сюда и отдавал досуг увеселеньям, исправно выбирая для постоев города с преобладавшим женским населеньем. Там жили полчища ткачих, вязальщиц и врачих, и всяческих валяльщиц завалящих. Мужчины прятались в лесах, давно уже ничьих,— да их и мало было, настоящих.

Зато каков гусарский полк! Полковник Гребанько, известный широтою и азартом; метал ножи, джигитовал и выпивал легко бутылку рома — залпом, суки, залпом! Седой, квадратный, с мордой цвета печени сырой, весь в шрамах от бесчисленных дуэлей — он ехал впереди полка, как истинный герой, любимец женщин в возрасте дуэний.

О, что до свежих, до девиц,— для них на всякий вкус хватало лиц. В любом собранье женском всегда фурор производил Д’Эрве, силач-француз, чей прадед в плен попался под Смоленском. Французу-прадеду весьма понравилось в полку, и он остался, несмотря на толки,— игрок, жуир, бретер, в долгу буквально как в шелку… Служили там и все его потомки. Грузинов первый, из грузин, воспитанный жарой и вольницей Колхиды плодородной,— его ближайший конфидент был Муромцев второй, хотя блондин, но очень благородный. Ужорский, слава наших дней, вязавший кочергу морским узлом,— пленительный Ужорский!— и Бурцев, назначавший всем свидания в стогу. Такой его был способ ухажерский.

Когда гусарский полк входил в уездный город N, от прочих городов неотличимый,— сам мэр протягивал хлеб-соль и не вставал с колен, не в силах ощутить себя мужчиной. Мужчины — вот! Петров четвертый, Батеньков шестой — ты не сравнишься, как бы ни извелся. Они вставали на постой — и это был постой! Стояло все, включая производство.