Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Еле отбилась от старикана, – все они одинаковы, всем подавай свежее блюдо: вчерашнее есть не станут, им надо такое, чтобы никто не отщипнул и кусочка. Ну да с деревенскими девушками такие номера не проходят! Чай, не в цирке с конями. Блюдо подадут в своё время законному мужу! Лолотта нагляделась на несчастных брошенок, в предместье у них жила по соседству такая Мари-Анж: нагуляла брюхо до самого носа.

А позировать – не в грех. Она ж в одежде! Правда, на исповеди сознаться не решилась – священники в Париже не похожи на деревенских, Лолотта с ними осторожничает.

Мсье Моди ей нравится – в первую очередь, собой красавец! Глаза чёрные, пышет, как от печки! Руки холёные, сильные… Во вторую очередь, он добрый. Жаль, что дурак, что экономии не выучен, последние монетки отдает друзьям-пропойцам, а однажды скупил все фиалки у цветочницы и отдал Лолотте! Зачем ей столь фиалок? Она ж не корова! Захоти, сама соберёт, еще и почище какие выберет. Лучше бы деньгами дал. А он, главное, раскланивается, снимает шляпу:

– Это вам, – говорит, – синьорина, потому как вы сами собой прекраснейшая фиалка Монмартра!

А друзья его, пропойцы, хохочут!

Лолотта унесла фиалки на соседнюю улицу и отдала за полцены другой цветочнице. Денежка к денежке, монетка к монетке. За приданым и муж появится. Дорогой супруг.

Лолотте нравится, как звучат эти слова – «дорогой супруг».

Нам принесли счёт, а мы даже не помнили, что ели и пили.

Евгений Алексеевич, бывший психолог Игоря, человек для своего поколения нетипичный. Он не боится ни чёрта, ни Интернета, а с мобильником управляется так, что подростки позавидуют. На мой звонок Евгений Алексеевич отозвался сразу же, – и я поразился тому, как бодро звучит его голос. Я помнил его возраст – шестьдесят восемь лет. Игорь утверждает, что Евгений Алексеевич красит волосы и брови, но Игорь много чего утверждает.

– Сегодня никак, – сказал Евгений Алексеевич, – а завтра, пожалуйста, приезжайте. Но надеюсь, Мишенька, ваш разговор не по поводу Игоря, потому что я совершенно точно не возьму его обратно.

Я проглотил шутку про чулочно-носочные изделия, которые не подлежат обмену и возврату – с чувством юмора у Евгения Алексеевича дело обстоит значительно хуже, чем с современными технологиями.

В тот день опять была транспортная медкомиссия, и мимо моего кабинета носились табуны автовладельцев – каждый третий водитель пытался открыть дверь, но на сей раз я не забыл её запереть.

Игорь рассказывал мне о книгах, которые он сейчас читает – я не знал ни одного названия, ни автора: даже не слышал о таких писателях. Юный пациент был разочарован:

– Вы что, совсем не следите за литературным процессом?

Я догадывался, что мальчик и сам пробует писать. Ждал, что он покажет мне свои опыты. Игорь много раз пытался заговорить об этом, но в последний момент срывался, как удачливая рыбка с крючка.

Родители у него были, по авторскому определению, «тёмные». И если матери Игорь – пусть и неохотно! – прощал равнодушие к изящной словесности, то отцу от него доставалось крепко:

– У него вместо мозгов – мышцы.

Это слово Игорь произносил по-детски: «мы-шы-сы».

Увы, сегодня я не мог сосредоточиться ни на Игоре, ни на других своих пациентах – теперь я думал только о Лолотте. Чуткий мальчик моментально просек моё состояние:

– Вы как будто не здесь!

Он надулся, и я взял себя в руки. Через силу общаясь с Игорем, я продолжал думать о Лолотте – и вспоминал всё больше деталей и тех мелочей, которые невозможно придумать.

Или только кажется, что невозможно?

… Мир вокруг нас – один, но каждый видит его по-своему, присваивает некую часть и назначает единственно верной. Тысяча миров для тысячи художников. Для кого-то мир – это цветы, для кого-то – пустые холодные улицы, для Модильяни – лица. Бесконечные лица, галерея овалов, кругов, треугольников и квадратов. Лица, и ещё – плечи, руки. Неважно, похоже или нет, неважно, доволен ли заказчик (какие там заказчики, не смешите!) Слова «я так вижу» пока что не стёрлись, не слились в одну строчку, как у пьяного наборщика. Лица, знакомые и нет, глаза – как прорези в масках. Толстяк-гуляка (цилиндр, гвоздика в петлице, под руку с бровастой хохотушкой: нарисовать бы такую!) вертит в руках листок с двойным портретом, который Модильяни предложил ему купить за пять франков – а потом возвращает:

– Мазня! Мой сын рисует лучше!

И эти слова тоже пока что не стёрлись – звучат свежо и честно.

В плохие минуты Моди кажется, что лица на его портретах – маски, которые можно снять, но он этого почему-то не делает. Абсент – зелёная фея – утешает его, шепчет на ухо прохладными губами – придёт твоё время, придёт! Рассказывает сказку на ночь – сын толстяка в цилиндре вырастет в дородного мсье, станет коллекционером, и однажды наткнется на редкий рисунок великого Модильяни, и вскрикнет: стоп, это же мой отец с какой-то женщиной! Мсье захочет купить рисунок, но теперь он стоит значительно дороже первоначальных пяти франков, а потом владелец и вовсе откажется его продавать. Зеленая фея рассказывает правду, или то, что могло бы стать правдой: ведь человеку, художник он, или нет, всегда показывают единственную вариацию, а их тысячи, тысячи! Но Модильяни не хочет ждать, пока придёт его время – он вырывает у толстяка листок, рвёт его на четыре части и уносит в отхожее место: повесить на гвоздь. Самое то! Подотритесь моим талантом, покажите, каким местом вы цените душу художника.

В Ницце, с любимой Жанной, он зачем-то вспомнит об этом. Море шумит, будто кто-то листает альбом – страницу за страницей.

Певица в ресторане берет верхнюю ноту – словно тянется рукой к высокой ветке, где трепещет зелёный лист.

… Прежде я ни разу не был в офисе Евгения Алексеевича – он переехал сюда недавно, и с гордостью показывал теперь свои владения. Открывал дверь за дверью и остро взглядывал на меня, проверяя реакцию. Достаточно ли я восторгаюсь, сильно ли завидую. Я восторгался и завидовал от всей души! Мне такого офиса никогда не заиметь – даже если я буду принимать пациентов по двенадцать часов в день без выходных. У Евгения Алексеевича была светлая приёмная с панорамными окнами – за ними послушно лежал весенний город, свежий от дождя. Секретарша приветливо цокала каблучками, пофыркивала кофейная машина, и ковёр под ногами расстилался как скатертью дорога. В кабинете стояли классическая кожаная кушетка и уютный рабочий стол размером с бильярдный – так и тянуло сесть за него и задумчиво сложить руки «домиком», пока пациент, вытирая слёзы бумажными платочками, будет рассказывать историю своих горестей (с радостями к нам не ходят).

От меня разило завистью, как по́том – Евгений Алексеевич был доволен. Но вскоре этот запах исчез, а с ним испарилась и зависть. В новёхоньких декорациях коллега выглядел дряхлее обычного. Болтливые пигментные пятна на щеках, обвислая кожа норовит слезть с пальцев, и да, Игорь, прав – он красит волосы. И брови.

Евгений Алексеевич демократично сел со мной рядом на кушетку. Секретарша (чулки телесного цвета, а ноги – небритые: волоски были хорошо заметны, и меня это некстати взволновало) прикатила столик с кофейными чашками, печеньем и конфетами. Евгений Алексеевич отпустил её властным жестом, каких я у него прежде не замечал. Но когда мы остались вдвоём, он снова превратился в старого доктора, которого я хорошо помнил. Евгений Алексеевич энергично потёр нос и так близко наклонился ко мне, что я невольно отшатнулся – показалось, он хочет меня клюнуть.

– Так что у вас стряслось, Мишенька?

Я не хотел рассказывать Евгению Алексеевичу о Лолотте потому что он был лучшим в городе специалистом – долго работал как практикующий психиатр, потом занялся психотерапией… Врачевал и больных, и растерянных. Любил интересные случаи. Странно, что Лидия порекомендовала Лолотте не его, а скромного Михаила Психолога. Возможно, Евгений Алексеевич чем-то перед ней провинился.

Я аккуратно спросил, может ли человек помнить о том, чего с ним никогда не происходило?

Евгений Алексеевич оживился:

– А что именно помнит человек?

…Монмартр – прачечные, мельницы, пекарни. Под окнами блеют козы. Лачуги заняты художниками, двери не закрываются – утром уходишь в академию на Монпарнас, а по возвращении находишь дома нежданных, а то и вовсе незнакомых гостей. Или следы их присутствия. Модильяни менял жильё чаще, чем одежду – переехал на улицу Лепик, в мастерскую, похожую на теплицу из Ботанического сада (жаль, что не размерами). В мастерской стеклянные стены, а потолок белёный – как-то ночью на спящего Моди упал кусок извёстки. Попал точно в лицо, как будто целились, хотели снять посмертную маску – спящий или мёртвый, какая разница. По вечерам он ходит в «Чёрную кошку» или «Бойкого кролика», запивает гашиш крепким кофе.

Новый переезд – уродливый дом на углу Равиньян и Трех братьев, бато-лавуар, где по соседству живёт Пикассо, и у него всегда открыто: из имён гостей можно составить энциклопедию современного искусства. Но Модильяни так ни разу и не переступил порог жилища Пабло, он избегал любых объединений и групп – кубисты были так же далеки от него, как фовисты или экспрессионисты. Фернанда, тогдашняя подруга Пикассо, хотела бы видеть Амедео в гостях, но он предпочитает своих верных Утрилло и Сутина, художников без жанра и упрёка. На стенах в каморке висят прикнопленные копии Тициана и Веронезе. Стоит пианино без струн sopra mobile.