Сто первый. Буча - военный квартет - Вячеслав Немышев

Тут начхим хитро улыбался, потрясал пальцем.

— Каждый сотый из вас будет никудышным. Вот вам мой сказ! — Федотыч выдерживал паузу, ожидая реакцию слушателя. И не дожидаясь, выдавал: — Ты и есть Димка такой вот сотый, никудышный. Потому как воюешь бок о бок с нами, православными христьянами. Я тебя за это и люблю. Давай теперь выпьем, иудейская твоя душа.

Одним словом, считал себя Колокольников самым ярым националистом в полку. Но когда его спрашивал Димка Горелик: ну хорошо, Федотыч. Я еврей. Эти — басурмане. Но в чем твоя идея или, как ты говоришь, русская национальная идея? Петр Федотыч свирепел.

— Вопросы твои, Ленька, есть истинное прохиндейство. От таких вопросов и развалился Советский Союз. Оттого, что мы, русские люди, все понимаем, но сказать не можем.

Начинался минометный обстрел, оба спорщика выбегали из палатки и прятались в окопе. В окопе Колокольников молчал. Он считал себя бывалым на войне и во время обстрела старался о всякой ерунде не разговаривать, чтобы пустыми словами не накликать на себя беду.

Обстрел заканчивался, и Федотыч снова пускался в пространственные рассуждения о нациях и религиях. Леня Маркман засыпал под мерное бормотание начхима. Федотыч замечал, что дружок его заснул, накрывал того бушлатом и на цыпочках выбирался из палатки, чтобы поймать какого-нибудь зазевавшегося солдатика или прапорщика из молодых и выпытывать у того, а знает ли молодой военный, сколько атаман сибирский, Ермак Тимофеевич, сил положил, пока не заставил басурманов подчиниться царю русскому. И тыкал кулачиной в бок говоруну, если тот особенно громко отвечал «не знаю».

— Не вопи, басурманин, человек спит!

Соглашался Димка Горелик с начхимом — с ним спорить себе дороже, — только всегда сердился и краснел до кончиков ушей, когда Федотыч утверждал, будто он, еврей Горелик есть двоюродный брат со всеми мусульманами-басурманами.

— Все вы одной породы — обрезанной! Нехристи, право слово. Эх, наказание вы нам, честным христьянам!

— Обрезание — обряд торжественный, — говорил Димка Горелик.

И начинал рассказывать то, что знал еще с детства.

Церемония обрезания — важный семейный, религиозный праздник, сопровождающийся весельем и праздничным застольем. У евреев и мусульман есть свои легенды, как появился обряд обрезания. Вот как у мусульман. Пророк Мухаммед во время битв за веру, попал почти на месяц во вражеское окружение. Из-за невыносимой жары, антисанитарных условий и недостатка воды, у некоторых его воинов начался фимоз — воспаление головки. Пророк нашел радикальное решение, распорядившись срезать им кожу на кончике члена, чем и сберег их от неминуемых мучений. У евреев так. И Димка цитировал. «…Это обрезание, которое Ципора, жена Моисея, сделала их сыну перед тем, как Моисей пошел выводить еврейский народ из Египта…» После совершения обряда обрезания у евреев присутствующие кричат «Мазл Тов!» что означает «Поздравляю!»

Федотыч отмахивался:

— Димка, не пудри мне мозги!

Димка поначалу даже думал разругаться и больше не иметь дел с «антисемитом» Федотычем. Но как-то сгладилось. Федотыч про «двоюродных братьев» редко упоминал, а когда заводил разговор, то Димка делал вид, что не слышит. Потом начались военные маневры. Передвижения войск из села в село по предгорьям и горным дорогам так выматывали войска, что и Федотыч-начхим и Димка-ротный после переходов и всякой военной канители валились без ног. Не до споров пустых было.

Полк развернулся во фронт у предгорий: танками, пушками и минометными батареями врылся в землю, растянулись серые шатры для пехоты, солдаты нарыли землянок и блиндажей. Стали войска на позиции и по всем приметам надолго, даже полевой госпиталь развернули. Колокольников вечерами греет Горелику уши; отлеживаются офицеры после пыльных маневров; у Димки стала заживать нога.

Прошел месяц.

Колокольников с Гореликом дни считают до смены. Оставалось им неделю прожить на войне: по негласному закону пребывали оба на сохранении, чтоб дурная последняя пуля или осколок-неудачник не испортили бы дорогу домой.

В полукилометре от позиций полка на склоне пологой горы раскинулось небольшое село, оно было тут спокон веку. Ночью пришли в село боевики, швырнули в колодцы мешки с хлоркой. Боевики были из тейпа, с которым местный тейп давно был в контрах. И вот представился случай напакостить. Остались селяне без воды. Пришли старики в папахах к военным просить помощи. Командир задумался — опасно! Снайпер позицию займет, место там открытое, ухлопает людей, в лес не ходи. Колокольникова, как начхима, позвали, советуются с ним, что можно сделать.

— Рыть надо, — сказал Колокольников.

Как не отговаривали Петра Федотыча, а пошел он.

Димка Горелик пустил две группы разведчиков по склонам, чтоб шерстили и в случае чего отогнали снайперов от села. Федотыч — громадина. По нему милое дело пульнуть — не промахнешься.

— Разойдись басурмане, — грохотал Федотыч на местных. — Давай Димка, иудейская твоя душа, поторапливай своих.

Местные кучковались в сторонке, пока военные выбирали место, где копать колодец. Подогнали технику, бэтеры стали в охранении. Федотыч влез на броню: командует, размахался руками, как мельничными крыльями. Мельница — не человек! Димка Горелик щурится, но не от солнца — тучи нанесло с гор. Страшно ему… так страшно, как в жизни не было. Он почти видит, кожей ощущает, как вражеский снайпер целит в это огромное живое тело — тело его друга…

Федотыч на солдат, что с техникой копаются, шумнул:

— Шевелись славяне. Разойдись басурмане.

Солдаты, чувствуя опасность, поторапливались, но вид громадного начхима, как гора высившегося над всеми — как памятник, как мемориал страху — придавал солдатам уверенности, и они принимались за свою работу весело и живо.

Стреляли где-то в горах. Начхим глыбой на броне. Солдаты копали. Местные кучковались в сторонке.

Копали четыре часа.

Вода пошла.

Местные побежали к колодцу с ведрами и тазами.

Военные отошли на свои позиции: врылись, как и прежде, в землю, разбрелись по палаткам и блиндажам.

Начхим как вернулись, почувствовал себя нехорошо. Прилег. Солдаты Димки Горелика соорудили стол: чай, сгущенку и галеты. От тушенки начхим отказался. «Перенервничал старик», — подумал Димка. Выставив из палатки солдата с дымящимся чайником, вышел и сам; присел у палатки, закурил. Думал Димка о разном: о доме, — что скоро меняться, и тогда амба этой дурацкой войне. Что война дурацкая, Димка не сомневался, да никто из его роты, и всего полка в этом не сомневались. Думал Димка про жену, дочь и начхима Федотыча, — что когда вернуться они, разбегутся их пути-дорожки: Федотыч на пенсию, он в майоры, на повышение, а может и совсем уйдет из армии. Тяжело думалось Димке Горелику о войне и мире, как, впрочем, и остальному личному составу его мотострелкового полка.

Темнело на глазах. Как совсем стемнело, начался обстрел…

Побежал Димка к окопу. Жахнуло впереди. Димка нырнул в окоп. Еще жахнуло теперь сзади.

«Вилка», — подумал Димка и сразу же звонко лопнул воздух рядом метрах в десяти. Похолодело на спине у Димки: Федотыч!

Не раздумывая, рванул Горелик из окопа к начхимовской палатке. Чует носом — тянет дымом от палатки. Темень, не видно. Хватает Димка брезентуху рукой. Сильно дым повалил, всполохи рыжие. И вдруг прямо на худосочного Димку из-под брезента со стоном, похожим на рев медведя-шатуна, вываливается громадное тело начхима.

— Ди-имка, щучий сын! А-аа-а! Ыы-ыы! Ранен я, ранило меня! Ы-ы…

Санитары подбежали. Стали укладывать раненого на носилки. Федотыч бочком, бочком, сам ложится, но руками за пах держится и Димке дышит в ухо.

— Прямо туда, прямо туда… Ох, а больна-та как! Горит все, горит.

Начхим закемарил перед самым обстрелом, от первых разрывов не проснулся, а как шарахнуло его осколком, так и вывалился из палатки на свет божий. Мина попала в край палатки и зажгла брезент. Федотыч толком не сообразил конечно, что произошло, но почувствовал, что цокнуло его осколком туда… Как уж не почувствовать! Димка подумал, что повезло Федотычу, мина разорвалась в трех метрах, один только осколок и долетел. Остальные мимо. Считай, повезло…

Военврач Томанцев закончил операцию и вышел на свежий воздух. Ночь была тихая: далеко стреляли, но редко. Птица ночная всплакнула, мыши летучие шмыгали над санитарной палаткой.

Легкая была операция, до смешного легкая…

К Томанцеву подошел невысокий, худой офицер, попросил прикурить. Томанцев рассмотрел впалые щеки, острый нос. Чиркнул зажигалкой, тревога блеснула в глазах рыжим огнем.

— Что там, доктор? Плохо?

— Плохо, — сказал Томанцев. — Не славянин больше товарищ Колокольников. Не славянин…

Офицер забыл, что сигарета тлеет в пальцах, задышал тревожно.