Классная дама (СИ) - Брэйн Даниэль

Меня вывел из учительской скромно одетый господин средних лет, провел мимо с ужасом глядящих на меня людей, усадил в казенную карету, и последний, кого я видела, был отец Павел, и ни одобрения, ни порицания в его глазах я прочесть не могла. 

Лязгнула решетка, окошко открылось, охранник забрал пустые миски, я подумала — сейчас он поставит ночной горшок, но в окошко с шелестом влетели вечерняя газета и конверт, и решетка захлопнулась. Я приподняла голову от рогожи, служившей подушкой, и больше не пошевелилась.

Под потолком — крошечное окно, залепленное мокрым снегом, но когда я в первый день попыталась в него заглянуть, увидела неприступные стены. От окна до двери четыре шага, от стены до стены — три, узкая, покрытая соломой и дерюгой койка, стол, привинченный к полу наглухо, стул и деревянная ложка — вот и все удобства.

Вместо ведра, возле которого в общих камерах спали те, кому иное место по иерархии не полагалось, два раза в день приносили обычный ночной горшок, а потом забирали. График выдачи горшка с нуждами моего организма совпадал не всегда, и тогда в дело шла все та же газета. 

До того, как пустить газету в расход, я ее все же читала, и надо отдать местной журналистике должное — они знали толк и в сенсациях, и в умении не говорить публике больше, чем ей надо знать.

Заговор в Академии благородных девиц был на первых страницах. Восхвалялись коллежские советники — на следующий день уже статские — Начесов и Щекочихин, правда, без упоминания ведомств, в которых они служили. Отдавалось должное полковнику жандармерии Ветлицкому — Владыка, ему-то за что? С подчеркнутой сухостью сообщалось об аресте ее сиятельства, бывшей фрейлины ее императорского величества, княгини Елизаветы Аркадьевны Мориц, а также классной дамы Каролины Францевны Штаубе, писали о «незначительных беспорядках», возникших в пригороде, где имели обыкновение селиться подданные одного из нижнеальменских княжеств. Был отозван посол этого княжества и арестованы несколько чиновников посольства, куда-то сгоряча сунули ноту протеста, делегация княжества отправилась прямиком в Санкт-Петерштадт, курфюрст во всеуслышание принес императорской семье извинения.

Журналист с говорящим именем Я. Окаянный просвещал, что в случае гибели наследника Алексея и возможного наследника — впрочем, на день публикации было уже известно, что ее императорское величество благополучно разрешилась от бремени мальчиком, которого назвали Петром — наследование престола перешло бы ко второй линии. Дядьев император давно лишился, но кузен был удачно женат на родной племяннице нижнеальменского курфюрста. Я. Окаянный недоумевал, на какое влияние в империи рассчитывали заговорщики, и я с Окаянным соглашалась.

Отбрешется ли курфюрст, мне было без разницы. 

Пресса не забыла про финансовые махинации. Примерно так, как я и предполагала: нужным людям стало известно о растрате, Мориц шантажировали, попрекали альменским происхождением, она пошла на сговор. Штаубе ради денег была готова на все. Больше никто в академии к заговору был не причастен, но намекали, что некий бывший учитель дает показания. Про Анну Алмазову не говорили ни слова.

«Бабий заговор» — в сердцах обозвал это действо Ветлицкий, припечатав баб дурами, и был прав. В задачи Штаубе входило устранить Лопухову и Бородину, которые в любой момент могли сделать то, что я сделала позже — натравить проверку, но Штаубе не придумала ничего лучше обвинения обеих дам в том, что задумывалось на самом деле. С одной стороны, это было гарантией, что Лопухову и Бородину нейтрализуют сами власти, с другой… Знала ли Мориц до последнего дня, что мое появление было отнюдь не случайным? А Штаубе играла великолепно, тут уж просто мое почтение.

Я не знала, где они — в той же тюрьме, что и я, или их отвезли в другое место. В моей камере было тепло, здесь топили, пища была не хуже, чем у воспитанниц, мне привезли сменную одежду и один раз под присмотром дюжей бабы отвели мыться — душевая для арестантов не уступала той, что была у учителей и классных дам. Так хорошо заботятся о заключенных или так скверно было с Академией благородных девиц?

Обо мне забыли — немудрено. Когда творится политика и две страны на грани войны, до двух бывших пансионерок, не поделивших женатого мужика, никому дела нет. Я ведь не заговорщица, первые полосы не для меня. Я членовредитель — сказал охранник. Пусть будет так.

Я неохотно встала, подняла газету и конверт, пробежала вскользь по сероватым страницам. Новые лица в заговоре — без имен, наверное, чересчур высокопоставленные; ячейки, листовки, революционеры, аресты, гонения, и ничего ни обо мне, ни о Миловидовой. Неизвестность добьет меня пуще кнута палача, я не знала, жива она или нет и сильно ли покалечена, от этого зависело мое наказание, но охрана молчала, как и местные медиа.

Я бросила газету под дверь, повертела конверт. Он был без подписи, пах духами — не такими мерзкими, как у Окольной, и я, решив, что по крайней мере в нем нет проклятья, надорвала его, вытащила лист дорогой бумаги, прочитала первый абзац, закусила губу и, нащупав стул, села, посчитав письмо подвохом или ловушкой.

Или прежние выпускницы Академии благородных девиц умели быстро переходить к сути.

«Любезная Софья Ильинична, ведет вас Владыка в добрый час!

Примите мои объятия. Примите все, что есть у несчастной женщины, которую собственный муж, не дрогнув, отдал палачу. Да, дорогая моя Софья Ильинична, Андрей Бородин донес на меня как на заговорщицу. Я не ведаю причин, кроме желания получить мои капиталы, и ненавижу этого человека».

Я вытерла о юбку вспотевшие ладони. 

«Мой единственный сын умер в младенчестве. Я богата с колыбели, знатна по проклятому мужу, я не так и стара, но мое место ныне в тихой обители, где излечатся раны мои, телесные и душевные. Софья Ильинична, вы найдете с этим письмом чек на триста тысяч целковых. Сходите с ним в кассу. Господин Ветлицкий признал — благодаря вам я вышла живой из смертных застенков, а я умею платить добром. Все, что осталось мне прежде от отца, купца первой гильдии Трехнина — ткацкая фабрика, шесть торговых судов, товарная пристань, доходный дом — все это ваше. Я знаю, что вы распорядитесь с умом всем, что хотел получить в свои руки Андрей Бородин, но не получит, на то моя воля».

Наследство оставалось во власти наследника, будь то даже женщина, вышедшая замуж, и супруг ее мог лишь облизываться на него. И в этом мире в точности так, Ветлицкий — почему Бородина называет его господином, а не полковником? — так же, как прочие мужья обеспеченных жен, был вынужден жить на подачки или стремиться как можно скорее овдоветь. Я потрясла конверт, из него выпали две плотные, синеватого цвета картонки и гербовая бумага. Бородина не врала — триста тысяч, и еще один чек…

«Примите чек безутешной семьи Лопуховых. Они не так богаты, как я, но вам благодарны».

Сто двадцать тысяч. На гербовой бумаге оказалась доверенность.

«Господин Липский, поверенный, поможет вам, как честно помогал мне все эти годы. Спросите его, где меня найти; даже если я уеду в обитель, я буду рада обнять вас, дитя, спасшее мою жизнь и мое честное имя.

Остаюсь ваша,

Мария Бородина». 

Я прижала письмо и чеки ладонями к столу и сидела, уставившись на ровное пламя в лампе. Эйфории не было никакой. Я богата, баснословно богата, я легко раздам все долги, могу купить жилье и прилично одеться, я никогда не буду голодать, но все деньги мира меня не спасут от острога. 

Я сглупила. Я думала, что караю зависть и ненависть. Но я убила доверие, дружбу — как странно, дружить с голосом в собственной голове — надежду на лучшее. Впереди у меня много лет жизни черт знает где, много ночей, полных волчьего воя, много суровых зим, беспросветности и сожаления.

Жалела я только о том, что рядом больше нет Софьи.

В коридоре снова кто-то завозился, я решила — настал час вручения мне горшка, но открылось не окошко, а дверь, и охранник учтиво отступил, пропуская неожиданного гостя.