Одержимые. Женщины, ведьмы и демоны в царской России - Кристин Воробец

деле, утверждает Попов, знахари осознали силу внушения в создании эпидемий кликушества. Другими словами, они осознавали влияние веры крестьян в порчу и их опасений, сопровождающих начало любой болезни и каждое свадебное торжество. Хоть Попов и называл сельских знахарей шарлатанами, он готов признать, что знахари, будучи чуткими к потребностям пациентов и успокаивая их с помощью своих заклинаний и других практик внушения, вызывали доверие у пациентов. Попов выражает удивление по поводу того, что концепция внушения, которая лишь незадолго до того была признана официальной медициной, существовала в России веками. Тем не менее образованное общество, в частности, практикующие врачи, поверило в метод лишь тогда, когда он всплыл в новейших публикациях западноевропейских специалистов и, таким образом, оказался западноевропейским изобретением.

Поразительно также то, что эти методы [ссылка на другие методы лечения, практикуемые крестьянами] пришли к нам с Запада, когда столь давно были у нас, можно сказать, под руками: таковы результаты пренебрежительного отношения и недостатка изучения народа[516].

В то время как Попов хвалил некоторые терапевтические методы русского крестьянства, он придерживался общего мнения о том, что крестьянам необходимо духовное просвещение и более конкретные знания о том, как сифилис, алкоголизм и наследственность связаны с психическими заболеваниями. Однако Попов твердо верил, что контакт образованного общества и крестьянства должен быть двусторонним. Обращаясь к националистическому подходу и высказывая мнение, с которым согласился бы Достоевский, Попов заключает: «Если наш народ, при своей меньшей культурности и несмотря на его внешнюю, иногда даже более грубую оболочку, проникнут большим гуманизмом и меньшею эгоистичностью, чем, например, представители тевтонской или англосаксонской расы, то этими качествами, выражающими собой действительный дух христианства, он всецело обязан последнему». Церковь[517] никогда не устраивала «инквизиционных костров для еретиков», не преследовала, не подвергала пыткам и не сжигала душевнобольных и сумасшедших, «чем ознаменовали себя XV, XVI и XVII вв. Западной Европы»[518]. Это редкое утверждение о положительном влиянии православной церкви на формирование самобытной русской культуры.

Заключение

Будучи бенефициарами образования и новейших интеллектуальных течений Западной Европы, русские писатели и этнографы стремились использовать крестьянство в качестве барометра, который помог бы им определить, есть ли у России особая судьба или она должна следовать примеру наиболее развитых стран Западной Европы. В то же время они внесли в этнографические данные о крестьянских верованиях свои собственные представления, зачастую сформированные на основе западноевропейских преданий, а также своих собственных предрассудков. Поэтому изображения русских крестьян часто были далеки от действительности. Надежды романтического периода и вера в то, что раскрытие сущности русского крестьянства может преодолеть разрыв между интеллигенцией и народными массами, длились недолго. Еще до Великих реформ мрак русской деревни обнажился и продолжал вторгаться в сознание интеллигенции по мере того, как информации о деревенской жизни становилось все больше и больше. То, что в первой половине XIX века казалось причудливыми поверьями, ко второй половине века стало отождествляться с крестьянством столь невежественным, отсталым, примитивным и разрушительным, которое способно уничтожить все, что было в русском обществе прогрессивного и ориентированного на Запад. Колонизация города деревней, когда сотни тысяч крестьян-переселенцев хлынули в Санкт-Петербург и Москву, напугала членов образованного российского общества. Немногочисленные голоса, защищавшие русское крестьянство, как правило, принадлежали носителям православных идей. Такие люди смягчали образы русского крестьянства, рассматривая их систему религиозных убеждений в целом. Они обращали внимание на народное православие, а не просто подмечали остатки того, что интеллектуалы анахронично определяли как языческие верования.

Глава 4. Психиатрические диагнозы

Российские психиатры и неврологи рубежа XIX–XX веков, будучи новаторами, практикующими недавно появившиеся и еще не до конца очерченные терапевтические дисциплины, были, что неудивительно, увлечены кликушеством и много о нем писали[519]. Посредством теорий и практических исследований они участвовали в двух дискуссиях: европейских научных спорах по поводу классификации и определений психических заболеваний и понимания массовых психозов, с одной стороны, и внутринациональном обсуждении русского крестьянства – с другой. Психиатры и неврологи хорошо разбирались в европейских теориях о том, что считается ненормальным и нормальным поведением. Многие из них посещали лекции и наблюдали за экспериментами известных психиатров, психологов и биологов во Франции и Германии[520]. Кроме того, они были в курсе последних европейских открытий, следя за публикуемыми в российских медицинских журналах переводными статьями европейских психиатров и неврологов. Таким образом, не удивительно, что российские специалисты в области мышления и мозга пытались понять феномен кликушества и были вовлечены в общеевропейскую медицинскую, социальную и культурную одержимость женской истерией и гендерными стереотипами.

Пытаясь определить понятие кликушества, российские психиатры и неврологи обратились к многочисленным теориям, выдвинутым их европейскими коллегами в отношении истерии. Для медицинских специалистов XIX века истерия представляла собой патологическое расстройство, не поддававшееся точному определению, которое бы «очертило соматический контур неспецифического расстройства»[521]. Считалось, что из‐за биологических особенностей истерия поражает женщин намного чаще, чем мужчин, из‐за чего термин «истерия» стал общим для обозначения того, что медицинские специалисты считали у женщин девиантным поведением[522]. Поскольку эмоциональные и физические характеристики кликушества подпадали под описание широкой гаммы симптомов, связываемых с истерией, большинство российских психиатров и неврологов считали кликушество особой формой истерии, русской версией аберрантного и иррационального поведения женщин. Признавая, что мужчины также могут быть жертвами кликушества, они преуменьшали значение их участия, предпочитая сосредоточиться на кликушах-женщинах и якобы уязвимой эмоциональной природе женщин в целом.

Лишь незначительное число российских психиатров предпочитало диагностировать кликушам сомнамбулизм, а не истерию. Эта диагностическая категория, заимствованная из работ Альфреда Мори, Жана-Мартена Шарко, Пьера Жане и других выдающихся европейских психиатров XIX века, обозначала, как и в случае истерии, патологическое состояние. Сомнамбулизм классифицировался как патологическое состояние, так как считался промежуточным состоянием между бодрствованием и сном. В этом состоянии «память, воображение и чувства как бы лишь частично активны или используются не в полной мере»[523]. Принимая термин «сомнамбулизм» для описания кликушества, эти немногочисленные российские психиатры предполагали, что кликуши страдали от настоящего (а не вымышленного) недуга. Эти специалисты проводили различие между положительными чертами характера крестьянок и негативными характеристиками, которые психиатры отмечали у истеричек. К отрицательным чертам относили раздутое эго, любовь к театральности, лживость и затуманенное мышление. Подразумевается, что эти психиатры считали, будто истерички симулируют свою болезнь, по крайней мере до некоторой степени, а настоящие кликуши – нет.

Сторонники обоих диагнозов, истерии и сомнамбулизма, российские