Комендантский час - Олекса Гуреев

передо мною, рассматривает. Ни чего-то хищного, и капли злости в глазах. Ну, думаю, надает он сейчас оплеух придурковатому, чтоб не врал. И вдруг у него в руке тесак блеснул, уже и на меня наставил, чтоб живот распороть. К счастью, выбежала мама, заслонила меня собой, закричала не своим голосом: «Да это же сын мой, Володя, он не юда!» Сбежались на шум соседи, тоже свидельствуют, что я не еврей, называют фамилию, мол, украинская она: Шевчук. Гитлеровец послушал-послушал, махнул рукой и пошел прочь. А мама оперлась на мое плечо, дрожит вся, не может тронуться с места...

У Вали, словно от холода, дрожали плечи.

— Ужасная картина.

— Ну, если смерть была с тобою рядом и отступила, — проговорил Третьяк, — значит, жить тебе долго. Я тоже под пулями был. Выходит, нам с тобою бояться нечего.

— Маму жаль...

— Все матери переживают. А отец твой где?

— На фронте, — ответил мальчуган. — Отчим. — Смуглые его щеки слегка покрылись краской. — Родной отец оставил... Давно уже, я тогда в третий класс ходил. А еще и теперь тоскую по нему...

Третьяку так хотелось сказать в эту минуту: «И у меня отчим». Но у него был родной отец. Правда, уже умер. Перевел разговор на другое:

— Закончится война — мы будем поддерживать связь, Володя. В жизни бывают случаи, когда нужна чья-то помощь. Вы с мамой можете всегда на меня рассчитывать. Я не из тех, что пускают слова на ветер...

Паренька вскоре отпустили, условившись о будущей встрече, а они с Валей еще долго не могли успокоиться, радуясь, что нашли радиоприемник. Может быть, действительно теперь станет более реальной перспектива побывать на Большой земле. От одной только мысли об этом замирало сердце. Увидеть Москву, подышать воздухом свободной Родины, пусть хоть несколько дней пожить обычной жизнью советского человека... Это было бы подлинным счастьем.

...Радиоприемник благополучно доставили по указанному адресу. Но потребность в том, чтобы на Большую землю послать Валю Прилуцкую и Леонида Третьяка, очевидно, отпала, потому что Ивкин об этом больше не вспоминал. На связь с Центральным Комитетом партии вскоре пойдут Мария Гурская и Александр Козак.

22

Военная форма, которой «поделился» с подпольщиками Курт Вальтер, подсказала соблазнительную идею — продолжить этот «промысел». Только на сей раз раздеть представителя полиции. К тому же пришло время потрепать этих негодяев, действовавших все более нагло. Они участвуют в облавах и расстрелах, бросают в фашистские лагеря людей, отказывающихся работать на оккупантов. Порвали всякую связь с народом.

Идею предложил Поддубный, ее, не раздумывая, подхватил Третьяк. Вдвоем они и решили реализовать свой замысел. Павловский, когда шел к Потаповичу, взял взаймы полицейскую форму у своего соседа-приятеля, служившего в полиции по поручению подполья. Третьяк и Поддубный обзаведутся собственным обмундированием. Обзаведутся, разумеется, в том случае, если операция удастся.

Задолго до комендантского часа они осмотрели стадион «Старт» на Керосинной. (Теперь улица Шолуденко, 34. На этом стадионе осенью 1942 года состоялся трагически знаменитый «матч смерти» между киевским «Динамо» и немецкой командой летчиков «Люфтваффе», закончившийся победой хозяев поля и последовавшими затем арестами и расстрелом киевских футболистов.) Стадион во многих местах был разгорожен, открыт для всех, а кругом — то там, то тут — темнели полуразрушенные или покинутые людьми дома. Повстречав полицаев на улице — они ходили, как правило, парами, — можно под угрозой оружия отвести их на футбольное поле и здесь раздеть. В глухие кварталы Шулявки немецкий патруль в ночные часы не заглядывает, посылает своих прислужников. Третьяк и Поддубный изучили возможные пути отхода. Ведь возвращаться с операции придется ночью, когда встреча с патрулем грозила неминуемым расстрелом.

Сгущались сумерки. Заметая за собою следы, друзья заняли позицию в углу стадиона, в полуразрушенном доме, в котором уцелели одни лишь стены без оконных рам, дверей и кровли, по-видимому, это была раздевалка для футболистов, а недалеко от нее находился перекресток Керосинной и переулка. Как раз против оконного проема стоял покореженный ствол дерева без кроны. Крону, очевидно, сбрило осколками.

— Повесить бы на нем хоть одного мерзавца, да вот беда, не взяли с собой веревки, — тихо сказал Поддубный. Идя на операцию, они вооружились пистолетами. Поддубный прихватил еще и финку.

— Наша главная задача достать полицейскую форму, — напомнил Третьяк.

На Керосинной появились два полицая, шли в их сторону. Один высокий, со смуглым тонким лицом, ступает широко, пальцы сжаты в кулаки; другой по сравнению с ним выглядит подростком, узок в плечах, семенит вслед, чтобы не отстать. И лицо у него иного типа — светлобровое, асимметричное. Оба в черных шинелях с повязками на рукавах; порою останавливались друг перед другом, когда разговор обострялся. Голоса их звучали не одинаково: басовитый, гудевший как из пустой бочки, и писклявый, почти детский.

— Пропустим этих, — шепотом предложил Поддубный. — Еще светло, заметят раньше времени и окажут сопротивление.

Так же думал и Третьяк.

— Дождемся если не этих, так других. Главное — позиция удобная.

Полицаи приблизились к домику. Теперь Поддубный и Третьяк ничего не видели, притаившись за стеной. На всякий случай приготовили пистолеты. Если их обнаружат, они начнут операцию немедля. Посчастливится снять с них форму или нет, трудно сказать, но живыми эти негодяи отсюда не уйдут.

Полицаи тем временем продолжали болтать. Говорил тот, что с баском:

— Почему это обойдут нас? Нет. Пан Войновский обещал, что после войны мы получим собственные имения, надел земли, разрешат нанимать рабочую силу. Захочешь открыть фабрику — открывай. Лишь бы капиталов хватило.

Второй спросил писклявым голосом:

— Будем как паны?

— Ты не бойся этого слова. Равенство, анархию ввели большевистские товарищи, а фюрер все переделает на свой манер. Придет и на Украину европейская цивилизация.

— Но ведь люди давно забыли, что это такое — пан. Трудно им привыкать.

— Привыкнут! А коль не наше, так следующее поколение. Пан Войновский позаботится...

О чем пан Войновский «позаботится», Третьяк и Поддубный не расслышали. Шаги отдалились, голоса вскоре поглотила тишина. Когда полицаи повернули за угол переулка, Поддубный сказал:

— Высокий — не наш, не киевский. Видно, из эмигрантов бывших. Слетается воронье...

Не заметили, как стемнело. Все вокруг покрыли сумерки, расплывались контуры улиц. Ни одного огонька нигде, ни единого звука, словно это был не город, а