Колыбельная для вампиров - 2 - Светлана Александровна Борисова

и дела нет до переживаний других. А знаешь почему? Потому что ты озабочена только собой любимой, а остальные для тебя игрушки, на которых ты оттачиваешь своё остроумие!

— Вся жизнь — игра, а мы статисты в добрых масках, — пробормотала я и, сделав паузу, глубокомысленно добавила: — Чтобы не пугать окружающих своим звериным оскалом.

Не-а, аудитория оказалась не контактной. Подруга, по своему обыкновению, пропустила мои слова мимо ушей.

— Как тебе не стыдно, Мари! Признайся уж, что ты ни во что меня не ставишь, поэтому так поступаешь.

— Стыдно… — вклинилась я в Сонькин монолог, состроив покаянную физиономию.

— Молчи, когда я говорю! — рявкнула она и я послушно заткнулась. — Я всегда относилась к тебе как к другу, даже как к сестре, а ты чем меня отблагодарила? Мало тебе показалось Ника, так ты решила взяться за Ладожского? Ну спасибо, подруга! Наверно, это мне за всё хорошее, что я тебе сделала? Да? Что ты примолкла? Дар речи утеряла или совесть внезапно прорезалась?

Дальше не имело смысла оставаться. Выскользнув из кресла, я обогнула Беккер, выросшую на моём пути, и направилась к выходу. Но она схватила меня за руку и со словами: «Не смей сбегать без объяснения!» поволокла обратно. Я не сопротивлялась и, плюхнувшись в кресло, подняла на неё глаза.

— Ну? Что ты пялишься на меня? — снова налетела она.

Разведя руками, я изобразила непонимание на лице.

— Господи! Стукнуть бы тебя чем-нибудь тяжёлым! Мари, прекрати паясничать!

С видом примерной девочки я сложила руки на коленях и, склонив голову набок, состроила по-собачьи умильную мину.

— Вот зараза! Не молчи, отвечай!

— Ну, вот! То молчи, то отвечай, — промямлила я, поёрзав в кресле.

— Не передергивай!.. Зай, прекрати свои штучки, пока мы окончательно не поссорились. Неужели тебе нечего сказать?

Выдохшаяся Беккер явно начала сдавать позиции.

— Зачем? — я пожала плечами, глядя на носки новеньких туфель. — Приговор уже вынесен и подписан. Так что нет смысла оправдываться. Ведь ты хотела сказать, какая я дрянь. Ты сказала, и я тебя услышала. Если ты уже успокоилась и закончила размазывать меня по плинтусу, то я пойду. ОК? — сказала я, стараясь удержать внешнее спокойствие.

Когда один бесится, другой должен быть на высоте, иначе дружба полетит ко всем чертям собачьим.

— Надо же! Я и не подозревала, что ты такая хладнокровная…

Что ж, любимая подруга добилась своего: моё терпение лопнуло.

— Что же ты замолчала? Давай, уж договаривай! Скажи уж, что я хладнокровная сучка!

— Нет, вы только посмотрите, она ещё и обижается! — всплеснув руками, воскликнула Соня. — Бессовестная!

— Спасибо. Список нелицеприятных[1] эпитетов растёт просто не по дням, а… — я сглотнула комок в горле. — Знаешь, лучше я пойду! А то мы сейчас такого друг другу наговорим, что нашей дружбе действительно придет конец, а я этого не хочу. Несмотря на все сказанные тобой глупости, ты по-прежнему моя самая лучшая подруга и я тебя люблю, чтобы ты себе там ни думала.

Беккер отступила в сторону, давая мне дорогу, и я с грустью подумала, что прав народ, говоря, что дружба женщин заканчивается, как только между ними встаёт мужчина. «Вот только я никогда не думала, что у нас Беккер дойдет до такого…»

Я уж было взялась за ручку входной двери, и тут Сонины руки обняли меня за талию.

— Мари, пожалуйста, не уходи! — попросила она, прижавшись к моей спине. — Прости меня, зай! Честное слово, я больше не буду. Ведь я тоже люблю тебя.

— Ага, свежо предание… — не выдержав, я всхлипнула. — Небось врёшь. Стоит только расслабиться, как ты опять примешься кричать на меня, как на неродную.

— Не буду! — пообещала эта поганка, вслед за мной хлюпая носом. — И вообще, ещё неизвестно, кто на кого больше орал.

Ну, конечно! Уж я-то точно знаю, кто из нас больше орал, но не стала развивать поднятую тему.

В общем, когда мы наревелись как две дуры, Беккер аккуратно промокнула глаза неизвестно откуда взявшимся платочком, ну а я как истинная Маша протёрла их руками. Я посмотрела в зеркало на себя, а затем на подругу и тяжко вздохнула. Не знаю, как ей это удаётся, но Сонька умудряется реветь так, что макияж на её лице остаётся в целости и сохранности, чего не скажешь обо мне.

Только мы примирились и тут, как говорит Ладожский, получи фашист гранату.

— Мари! Неужели так трудно усвоить, что «врёшь» это грубое слово? Нужно говорить, «обманываешь».

«Спокойствие! — стиснув зубы, я мученически улыбнулась. — Значит, это я веду себя как ребёнок? Между прочим, я тоже терплю, когда кое-кто бесконечно воспитывает меня. Зачем же лишать человека удовольствия?»

— А есть разница? Хрен редьки не слаще. Ой, а сама-то хороша! Тогда уж нужно говорить не «орать», а «кричать», — сказала я, довольная, что и мне удалось хоть к чему-то прицепиться.

— Ладно-ладно! Что-то я не форме…а-а! Я же не ела с утра! Зай, составишь компанию? — спросила Беккер и, не дожидаясь моего согласия, подхватила под руку.

— А-то! Я сама от бурных переживаний готова съесть хоть целого быка! — воскликнула я, страшно радуясь, что кризис в наших отношениях благополучно миновал.

После сытного обеда, сервированного на небольшом столике молчаливой, но улыбчивой служащей из нашего ресторана, я осторожно спросила:

— Так в чём дело, Сонь? Какого чёрта ты взбеленилась?

Аккуратно сложив салфетку, подруга подняла на меня виноватые синие глазищи, и они снова подозрительно заблестели.

— Э, нет! Давай-ка без слёз! — поспешно воскликнула я. — На компанию даже не рассчитывай. По второму заходу будешь рыдать в гордом одиночестве. К твоему сведению, в настоящий момент у меня жизнерадостный душевный настрой, так что не смей его разрушать.

— Да, ну тебя! Никто и не собирался лить слёзы, — отмахнулась Соня. — Ладно. Идём, в мою комнату, там и поговорим.

— Хорошо, но с одним условием. Чур, не обзываться, и не орать, а то я могу с перепугу описаться. С такой жизнью нервы совсем ни к чёрту.

— Только попробуй! Тут же получишь по носу, если испортишь мой любимый гарнитур. С ума сойти, сколько я за ним гонялась, ведь он от знаменитого Андрэ Буля! — сияя воскликнула моя любимая подруга и выдала на-гора почти детективную историю приобретения мебели знаменитого французского мастера эпохи барокко. Это было круто. Наслушавшись её баек, я прониклась осознанием жуткой ценности гарнитура и с опаской опустилась в драгоценное кресло.

«Подумаешь, ничего особенного. Море дурацких завитушек с позолотой, а сидеть довольно жестко», — скептически подумала я, припомнив недавнюю маяту именно с этим креслом. Ё-мое! Каюк креслицу! Внезапно я припомнила, как с размаху плюхнулась на