Логика мизогинии - Kate Manne

которую может представлять собой женская человечность, поскольку она способна принизить мужчин и унизить их в сексуальном плане. Это противоположно выражению или даже формированию буквального представления мужчин о женщинах. (См. Bauer 2015 для наглядного обсуждения).

До сих пор социально ориентированная модель была довольно успешной. Но ее дальнейшее расширение сталкивается с очевидной проблемой. Что следует сказать о моральной психологии агентов, находящихся в тисках явно дегуманизирующих идеологий, в частности, из-за влияния дегуманизирующей пропаганды? Если это не может быть объяснено с помощью подхода, основанного на расположении, то это послужит очерчиванием важной области, в которой гуманистическая модель явно превосходит другие.

Однако я не убежден, что даже здесь следует так поспешно отбрасывать подход, основанный на расположении. Очевидно, что это большой вопрос, и по нему существует богатая и растущая литература, которая имеет непосредственное отношение к нему. (См., например, Tirrell [2012] и Stanley [2015] , а также David Livingstone Smith [2016] .) Поэтому здесь я попытаюсь лишь сказать что-то предварительное на эту тему, оставив более полное обсуждение для будущего случая.

Один из простых моментов заключается в том, что дегуманизирующая речь может служить для запугивания, оскорбления, унижения, принижения и так далее ( Manne 2014b ), так как она помогает определенным мощно закодированным социальным значениям. А если учесть, что широко распространено (пусть и ошибочное) мнение о превосходстве человека над нечеловеческими животными, отрицание чьей-либо человечности может служить особенно унизительным видом унижения. Когда белый полицейский в Фергюсоне назвал группу чернокожих участников политического протеста "гребаными животными" (после того как полиция застрелила Майкла Брауна, о чем я рассказываю в главе 7 ), он использовал этот прием, чтобы унизить и оскорбить протестующих и подтвердить свое собственное превосходство. Белой супремасистской идеологии выгодно иметь готовый запас подобных оскорблений. Подобные оскорбления вряд ли уместны, когда речь идет о реальных нечеловеческих животных, которые не могут ни понять оскорбления, ни успешно опустить их, правильно определив их нечеловеческий статус. Для этого требуется человеческое понимание, не говоря уже о зарождающемся человеческом статусе, от которого можно унизиться. Нечего возражать против того, чтобы вас называли крысой, если на самом деле вы ею являетесь.35

Можно отступить от мнения, что дегуманизирующие идеологии лучше всего подходят для объяснения морального мировоззрения агентов, участвующих в массовых злодеяниях, как это делает Дэвид Ливингстон Смит. Но даже в этом случае есть основания опасаться считывания моральной психологии с буквального содержания дегуманизирующей пропаганды (или последующего ее пересказа людям ).36 Остается вероятность того, что восприятие дегуманизирующей пропаганды равносильно ложному сознанию, по крайней мере, во многих случаях. Я подозреваю, что это происходит чаще, чем признается.

Почему мы так считаем? В этом контексте важно, что война, геноцид и так называемые этнические чистки часто сопровождаются массовыми изнасилованиями женщин. Это, как мне кажется, ставит перед гуманистом важный вопрос: если исполнители массовых злодеяний часто дегуманизируют своих жертв, то почему они так часто насилуют женщин? Дело не только в том, что секс между людьми и нечеловеческими животными вообще табуирован и относительно необычен, предположительно отчасти из-за этого.37 Дело еще и в том, что дух, в котором совершаются массовые изнасилования, как правило, мстителен, карателен, триумфален и властолюбив. Таким образом, эти акты имеют все признаки межличностного насилия, которое выражает и дает выход парадигматическим межличностным реактивным установкам - таким как обида, праведный гнев, ревность и т. д.38

Как гуманист может справиться с этой проблемой? Одна из интересных возможностей, которой придерживается Livingstone Smith (2016) , заключается в том, что жертвы дегуманизации представлены одновременно как люди и как недочеловеки. В частности, считается, что они имеют внешний облик человека, но по сути своей принадлежат к какому-то нечеловеческому животному, которое часто представляет угрозу или опасность для человечества (например, змеи, крысы, тараканы). Поэтому жертвы массовых злодеяний воспринимаются как "сверхъестественные" и чудовищные, утверждает он.

Я думаю, что Ливингстон Смит уловил нечто важное, когда речь заходит о гештальт-сдвигах в восприятии и последующей амбивалентности, которые часто характеризуют позицию агента по отношению к людям, которых ему поручено преследовать или уничтожать. Но меня беспокоит, что его конкретная история делает массовые изнасилования еще более труднообъяснимыми, если вообще объяснимыми. Сексуальные связи с теми, кто воспринимается как нечто сверхъестественное и впоследствии внушает ужас и отвращение, должны вызывать как минимум такое же отвращение, как и любое другое взаимодействие с ними, если не большее.

Печально известный советский министр пропаганды во время Второй мировой войны Илья Эренбург был уверен в этом. Согласно недавнему рассказу историка Энтони Бивора (2003) , немецкое министерство пропаганды обвинило Эренбурга в подстрекательстве Красной армии к изнасилованию немецких женщин во время оккупации Берлина (25). Эренбург, который вряд ли уклонялся от обвинений в порочности и безжалостности, тем не менее утверждал, что советских солдат "интересовали не Гретхен, а те Фрицы, которые оскорбляли наших женщин". Советский политотдел поддержал мнение Эренбурга, заявив: "Когда мы воспитаем в солдате настоящее чувство ненависти, он не будет пытаться вступить в половую связь с немецкой женщиной, потому что получит отпор".

Пропаганда Эренбурга содержала классическую смесь дегуманизирующих тропов и овеществления вражды. Первый аспект особенно бросается в глаза в контексте данной главы. Он занимает видное место в брошюре "Убей!" (1942), распространенной среди более чем миллиона солдат Красной армии, которая открывается заявлением: "Немцы - не люди". Она также занимает центральное место в более поисковой работе "Оправдание ненависти" (1942), в которой Эренбург старается подчеркнуть сочувственный характер советских людей, якобы очевидный из их поведения во время Первой мировой войны. В результате у него остается следующая загадка, не говоря уже об оправдательном бремени:

Как же получилось, что советский народ стал ненавидеть нацистов такой непримиримой ненавистью?

Ненависть никогда не была одной из черт русских. Она не падала с неба. Нет, эта ненависть, которую сейчас демонстрирует наш народ, родилась из страданий. Поначалу многие из нас думали, что эта война похожа на другие войны, что против нас выступают простые человеческие существа, одетые лишь в разные мундиры. Мы были воспитаны на великих идеях человеческого братства и солидарности. Мы верили в силу слов, и многие из нас не понимали, что против нас выступают не люди, а страшные, отвратительные монстры, и что принципы человеческого братства настоятельно требуют, чтобы мы беспощадно расправились с фашистами...

У русских есть песня, и в ней народ выразил свое отношение к справедливым и несправедливым войнам: "Волкодавы оправданы там, где нет людоедов". Одно дело - уничтожить бешеного волка, другое - поднять руку на человека. Теперь каждый советский человек знает, что на нас напала стая волков.39