Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон

— ты путешествуешь намного чаще меня.

Пауза.

— Ты улетаешь завтра? — спрашивает Ингрид. — Во сколько у тебя рейс?

— В восемь утра. В аэропорту нужно быть в семь. А вы с папой когда вылетаете?

— В одиннадцать. Глупо получилось — мы делаем промежуточную остановку в Париже, могли бы лететь вместе!

— Придется тебе ссудить падчерице несколько су на такси.

— Конечно, дорогая, не думай об этом, мы поедем с тобой в аэропорт. Придется встать пораньше, но мы отоспимся в самолете.

— Я буду рада. Кто вас встретит в Мирабеле?

— Давид… А тебя Азиз?

— Должен встретить, мы договаривались, но я не уверена, что он сможет вырваться. Со всеми этими событиями…

— Может, позвонишь ему?

— Ты будешь смеяться — у меня больше нет телефона!

— Возьми мою карту «Visa» и позвони, если хочешь. Иди!

Рена смотрит на часы и видит запрограммированную информацию.

«Годы, месяцы и дни — естественное явление, — сказал ей как-то раз Симон, когда она была совсем маленькая, — а недели, часы и минуты придумал человек.

— Правда-а? — удивилась она. — А секунды кто придумал, женщина?

— Ха-ха-ха-ха!»

Cifre[244]

Рена берет карту и на неверных ногах бредет по сумрачному коридору к телефонной кабине. [245]

А вдруг здешний автомат принимает только местные карты? — спрашивает Субра.

«Ты все правильно поняла… На это я и надеюсь. И напрасно, эта кабина подобна шлюхе — принимает оплату в любой валюте!»

Забавно, но никому не приходит в голову, что телефонной будке нравятся разговоры ее пользователей. Ты платишь — она предоставляет услугу. Все просто.

Рена вставляет карту в щель.

«Человечество изобрело столько всего, просто не верится, — думает она, медленно набирая номер Азиза. — Невозможно представить, как это получается: берешь картонку, залитую в пластик, с выдавленными буквами и цифрами, нажимаешь на металлические кнопки, набираешь пятнадцать цифр, доставая их из памяти, где хранятся десятки других цифр, обозначающих телефоны, банковские счета, страховой полис, номер машины, почтовый индекс, банковские коды, код домофона, прижимаешь к уху черную бакелитовую трубку, и до тебя по медным проводам доносится голос любимого человека, находящегося за две тысячи километров».

Niente[246]

— Азиз, слушаю.

Итак, если на экране высвечивается незнакомый номер, ее мужчина отвечает. Рене — нет. Незнакомцу — да.

— Это я, любимый…

Не голос, а противное воронье карканье…

— Алло…

Она откашливается.

— Это я, Рена.

Глухое молчание.

— В чем дело, Азиз? Ты меня слышишь?

— Слышу, но…

— Подожди, любимый… Я попала в ужасный переплет… Знаю, дома все плохо, но здесь тоже… Ты не поверишь! Понадобятся недели, чтобы все рассказать… Начнем завтра… Ты все еще намерен встретить меня в Руасси?

Нет ответа.

Что происходит?

— Если нет, ничего страшного, я возьму такси, — торопливо сообщает она. — У тебя наверняка есть занятия поважнее — в десять-то утра! Придется, правда, одолжить деньги у Ингрид, потому что…

— Рена.

— Что?

Снова пауза.

— Что, Азиз? Говори же. Ты разозлился, что я не вернулась раньше…

— Рена… мы б-б-больше н-н-не…

Черт! Раз он заикается, значит, дело совсем плохо…

— …вместе. Я р-р-решил не переезжать на улицу Анвьерж.

— Когда ты это решил?

Ну что за вопрос: когда? Азиз не отвечает.

— Но… Почему? Что случилось? Я тебя обожаю, Азиз! И хочу одного — жить вместе с тобой.

Мертвая тишина.

— Это из-за того, что я еврейка, да? Айша все-таки тебя уговорила…

— Нет, Рена, н-н-не п-п-поэтому… А п-п-по-тому, что ты — ничто. Ноль. Вот и все. В-в-все из-за эт-т-того. Я — не пустое место. И должен думать о себе.

— Я ни слова не поняла из того, что сейчас услышала.

— П-п-прости, если причинил т-т-тебе боль.

Связь прервалась.

«Если ты причинил мне боль? — повторяет она, не веря своим ушам, бредя по темному коридору. — Просто умора! Если ты причиняешь мне боль…»

Рена сейчас не может общаться с Ингрид. Она останавливается у Bagni signore[247], открывает дверь, входит, ни на кого не глядя, направляется к последней раковине, поднимает глаза и вглядывается в зеркало.

Tutto[248]

Она была почти готова увидеть не свое отражение, а белый кафель стены напротив. В голове безостановочно, как навязчивый припев, крутится фраза Азиза: «Ты — ничто». Чушь! Вот оно, ее лицо. Рена пытается поймать взгляд.

Последние снимки Арбус, сделанные в июле 1971-го, прямо перед самоубийством: худая, напряженная, неуверенная женщина в черных кожаных брюках, очень коротко стриженная, под глазами синяки… «Откуда этот ее нейтралитет на грани безумия? — вдруг спрашивает себя Рена. — Почему она отказывалась считать одну вещь лучше другой? Была упрямо слепа к несправедливости. Как получилось, что ее интересовало только частное? Каждое, любое, каждая вещь, каждая особь?»

Например телефон-автомат… — подсказывает Субра. — Она была открыта всему на свете.

«Да. Приятие другого до самоотречения. Полупрозрачные, просвечивающие изображения Дианы на пленке, пронизанные светом, — отвечает Рена. — Она написала другу на обороте открытки: “Я больше всего хочу навсегда стать глазом, приникшим к замочной скважине…” Что видела эта женщина? Что пережила в своем нью-йоркском детстве, в богатом еврейском семействе, чьи привилегии были ей так ненавистны? Какое зло она была вынуждена однажды превратить в благо, а потом все время уравнивать этические нюансы? Я тоже кто-то, Азиз!»

Она наклоняется над раковиной, смачивает лицо холодной водой. Сверкающие капельки летят в разные стороны.

Ты лишилась жениха, — напоминает верная Субра, — но заново обрела отца. А вернувшисъ в Париж, купишь новую камеру…

Aspetto secondo[249]

Она возвращается в зал ожидания. На часах восемь вечера. Ингрид сидит, сложив руки на сумке, не читает, не говорит по телефону, ни с кем не переписывается. Просто ждет. Рена опускается на соседний стул, пристраивает поудобнее ладони.

— Никаких новостей?

— Пока нет. Странно, тебе не кажется? Два часа прошло…

— И правда долго. Может, была очередь в рентгеновский кабинет. Самых тяжелых больных пропускают в режиме cito[250]!

— Не исключено. Ты-то как? В Париже все в порядке?

— Э-э-э… нет.

— Ох, Рена…

Против всяких ожиданий, Рена поворачивается к мачехе и начинает рыдать у нее на плече.

— Рена… Дорогая моя… — Ингрид гладит ее по голове. — Вот, держи. — Женщина роется в сумке, достает пачку бумажных платков и две купюры по пятьдесят евро. — Вытри нос. И не перепутай платочек с деньгами, они понадобятся тебе в Париже! Ну же, улыбнись!

Рена подчиняется. Почему? Поди пойми…

— Не сходишь к администратору? Тебе проще, ты говоришь по-итальянски… Нужно хоть что-нибудь выяснить.

— Конечно. — Рена вскакивает.

Увы, девушке на приеме ничего не известно.

— Неужели вы не можете связаться с врачом, который занимается синьором Гринблатом?