Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

«С его величеством королем! С сэром Джоном Фишером — великим английским адмиралом!»

О да. А с кем-нибудь еще? Официальные лица ожидали, что они назовут господина Балфора или господина Чемберлена. Но ответ опять же был быстр и столь же однозначен:

«С сэром Конан Дойлом!»

«Фактически, — писал сопровождавший их корреспондент «Дейли кроникл», — они, казалось, считали сэра Артура единственным тем самым Англичанином». В неофициальном порядке ему намекнули: когда французские офицеры вернутся в Портсмут, не мог бы он принять их у себя в Хиндхеде? Конечно же мог! Ведь считал согласие с Францией делом идеальным и давно назревшим.

«Все сделаю как надо, — пообещал он, — сами увидите».

Прием начался тогда, когда автомобили были уже близко от Хиндхеда. Хозяин расположил четыре меднотрубных оркестра в разных местах. Бывшие британские военнослужащие стояли по стойке смирно по обеим сторонам дороги. Красивейшие девушки округи бросали цветы. Французские офицеры, в длинных синих кителях и форменных белых фуражках, вставали в машинах с восклицаниями: «Великолепно!» — как французы в английской пьесе.

Действительно, они были рады и тронуты. Они ожидали лишь формальной вежливости, если не сказать завуалированной враждебности. На высокой арке усадьбы «Андершо» висел плакат с надписью по-французски: «Добро пожаловать!» — а у ворот стоял дородный человек с наполеоновскими усами в неофициальной одежде и очень небольшой соломенной шляпе. На теннисной лужайке был разбит шатер, на котором висели флаги. Среди довольных гостей прохаживались одетые в белые платья дамы (с пышными рукавами и зонтиками), над ними возвышался сияющий хозяин. Они все больше и больше убеждались в том, что это был тот самый и единственный неофициальный Англичанин.

«На протяжении всего визита, — писала «Кроникл» после ухода эскадры, — французы настороженно пытались уловить любые проявления настроений англичан в отношении Германии. В Антанте они видят надежду мира для Франции. Они считают нас людьми, которые с бодрым безразличием относятся к немецкому бахвальству».

В достаточной мере это было именно так, некоторые могли бы сказать, что это безразличие было чересчур бодрым: приезжавшие в Берлин люди слышали из-за заграждений учебную пальбу из пулеметов. А дома в Англии царил отвлекающий от всего этого политический хаос. Что же касается Конан Дойла, то он еще за несколько лет до этого поклялся, что никогда больше не будет связываться с политикой.

«Если бы вы опять баллотировались в парламент, то от какой партии?» — спросил его в Бакстоне один из репортеров.

«Название этой партии, — ответил он, — еще не придумано».

Лишь обращение к нему старого друга и лидера Джозефа Чемберлена поколебало его решимость. Господин Чемберлен, которому было уже за шестьдесят, но его монокль блестел по-прежнему, вел кампанию — приведшую, кстати, к расколу в его собственной партии — в поддержку протекционистского налога на иностранные товары. Аргументы господина Чемберлена, если их суммировать, сводились к следующему:

«В настоящий момент на наш рынок по демпинговым ценам выбрасываются дешевые иностранные товары, которые не облагаются налогом. Англия импортирует все больше и больше, а экспортирует меньше и меньше. Поскольку в других странах, вроде Германии и Соединенных Штатов, существуют высокие протекционистские тарифы, наш экспорт идет главным образом в наши собственные колонии. Разве с этим можно согласиться?

Тогда давайте предоставим колониям режим благоприятствования в торговле с нами! Введем налог на импорт из иностранных государств; пусть наша свободная, не облагаемая налогами торговля будет с колониями: они в обмен также предоставят нам преимущества. Надо лелеять колонии, сближаться с ними, мыслить по-имперски, иначе у нас не останется империи!»

Такой же. позиции придерживался и Конан Дойл. Долгая череда стычек предшествовала мучительным всеобщим выборам 1906 года, когда он опять баллотировался в парламент. И снова это было в Шотландии, где он вел кампанию в приграничных городах Хоуике, Селкирке и Галашилсе. Он опять проиграл. На тех всеобщих выборах правительство, юнионисты и консерваторы потерпели сокрушительное поражение от либералов.

«Дорогой приятель, — жаловался во время кампании в письме ему Уильям Жиллетт, — какие у тебя своеобразные вкусы! Зачем вся эта энергия? Не гораздо ли лучше ни о чем не заботиться, как это делаю я?»

Но он не мог поступать подобным образом. А при его идеализировании женщин легко понять занятую им позицию по проблеме, которая из года в год становилась все острее. Вот что писала печать о его выступлении в «Волантир-Холл» в Галашилсе, где он высказал свое мнение об участии женщин в голосовании и в течение сорока минут отвечал на вопросы и выкрики из зала.

«Готов ли кандидат гарантировать женщинам всеобщее избирательное право?»

«Нет, не готов». (Выкрики: «О, о!»)

«Не объяснит ли кандидат, почему?» (Возгласы одобрения.)

«Да, конечно. Когда мужчина приходит домой после целого дня работы, не думаю, что ему хотелось бы, чтобы рядом с ним у камина сидел политический деятель в юбке». (Возгласы одобрения, свист, общий шум.)

Пометки «общий шум» присутствуют в большинстве отчетов печати. Он не мог убедить избирателей, чья торговля шерстью так страдала от иностранной конкуренции, что налог на иностранные товары дома принесет им пользу. Они говорили, что это приведет к увеличению стоимости жизни трудящегося человека, а один размахивал перед его лицом черепом, вылепленным из буханки хлеба. Но на протяжении ряда лет он упорствовал в своем утверждении о том, что экономическая безопасность Британии состоит в поддержке империи.

«Возьмем, к примеру, Ирландию, — заявил он в выступлении в Селкирке. — Что хоть когда-нибудь получила Ирландия от империи? Стоит ли удивляться, что люди ее исполнены недовольства, что она является слабым звеном в нашей структуре?

У Ирландии были мануфактуры, а британские законы их убили. Потом у нее было процветающее сельское хозяйство, и опять же британские законы — закон о свободной торговле — допускали к нам продукцию со всего мира и потопили в болоте ее внутренний рынок. Она производит масло, яйца, бекон; но какие преимущества есть у ирландца по сравнению с датчанином или нормандцем, чтобы посылать эти продукты нам? Как наш согражданин, он должен иметь преимущества. У него их нет; и результатом этого является хроническое недовольство, которое таит в себе смертельную опасность. Неужели вы не видите преимущества в том, чтобы все наши доминионы, независимо от их географического расположения, были между собой связаны так же тесно, как штаты в Америке?»

Капитан Иннес Дойл, который приехал к нему в Хоуик на последние два дня кампании, не слышал публичных выступлений брата со времен поездки по Америке в 1894 году. Иннес был поражен. «В Америке, — писал он Лотти, — старик Артур выступал совсем не плохо, но сейчас — Боже милостивый!»

Он находился под таким глубоким впечатлением, что 17 января завел об этом речь, когда они были в гостинице в Хоуике.

«Ты знаешь, Артур, — сказал он, — не было бы странно, если бы твоим настоящим призванием стала политика, а не литература».

Брат, который писал в это время письмо, даже не взглянул на него. «Ни то ни другое, — ответил он. — Это будет религия».

«Религия?»

Конан Дойл, внезапно встав, посмотрел на брата с таким очевидным смущением, что оба они расхохотались.

Зачем на белом глазу, задавался Артур вопросом, он сделал это идиотское замечание? У него не было намерения говорить так даже в шутку. Слова сами соскочили с языка. Какой бы ни стала его последующая карьера, он готов твердо заявить, что она может быть связана с чем угодно, только не с религией.

В вопросах религии, даже с учетом его занятий парапсихологией, перед ним по-прежнему была глухая стена. Да, как и в далекие дни. в Саутси, он симпатизировал спиритизму. Он симпатизировал ему потому, что тот включал в себя все религиозные веры. Он не разбрасывался направо и налево обещаниями вечных мук, не говорил человеку о том, что его душа из-за чего-то загублена. Религиозная нетерпимость, которую Артур инстинктивно ненавидел еще мальчиком, была чужда его разуму, когда он стал уже взрослым человеком. Но симпатий было недостаточно; это не было доказательством.