Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

Во многих случаях приводились одни и те же показания: «Многие женщины не хотят открывать тенты, чтобы впустить свежий воздух, и вместо того чтобы давать больным детям необходимые лекарства, которые поставляются военными, предпочитают лечить их домашними снадобьями. Матери детей не моют… Причиной высокой смертности стало и то, что женщины выпускают детей, как только корь идет на убыль. Они дают детям мясо и другую плохо усваиваемую пищу, даже когда мы это запрещаем». По какой-то причине критики не упоминали о том, что английские беженцы из Йоханнесбурга с самого начала войны жили в точно таких же английских лагерях.

Много написал Конан Дойл и в отношении других обвинений, тщательно подбирая факты и внутренне испытывая гнев. Двадцать тысяч экземпляров «Войны» разошлись в переводе по Германии. Книга появилась в Нидерландах, России, Венгрии, Швеции, Португалии, Италии, Испании, Румынии; даже дома вышло специальное издание в переводе на валлийский язык тиражом в десять тысяч экземпляров. Для норвежского издания часть книги спешно передавалась издателям с использованием гелиографа, от вершины к вершине; доступ к Осло был невозможен из-за штормов и снегопадов. Переводчики и издатели за рубежом нередко сталкивались с оскорблениями или даже чем-то хуже; порой приходилось преодолевать цензуру, но зловредной Британии помогали друзья.

Однако не сражался ли он с ветряными мельницами? «Мы не питали никаких иллюзий, — писал он позднее в газете «Таймс». — Мы не ожидали массовой перемены убеждений. По крайней мере, можно быть уверенным в том, что больше не будут использоваться ссылки на незнание фактов».

Если он и сражался с ветряными мельницами, то сокрушил их. Многие из них, намного больше, чем он надеялся, перестали молоть муку на президента Крюгера. Другие замедлили темпы. Они последовали примеру влиятельных изданий, таких, например, как до того антибританские «Винер тагеблатт», брюссельская «Индепенданс Бельж», берлинская «Национал цайтунг». Когда Х.А. Гуинн сказал, что его работа была равноценна успехам генерала, это было истиной. Однажды за обедом, на котором были Джозеф Чемберлен и лорд Роузбери, ему сказали почти что то же самое. Большинство органов печати дома, как и те, кто ему писал, были благодарны за то, что кто-то, наконец, высказался. Но были и такие, кто, воздавая ему должное за патриотическое дело, с нескольким неудобством задавались вопросом, не будет ли ущемлено достоинство Великобритании, если кто-то высказывается в ее защиту.

Сомневаетесь? Тогда обратите внимание на такие возвышенные высказывания газеты «Кантри лайф»:

«До сих пор есть много англичан, которые глупо презирают «тех иностранцев» и не отдают себе отчета в том, о чем они думают. Я понимаю их чувства и не хотел бы торжественно поклясться в том, что не сочувствую их вере в теорию великолепной изоляции. Но в то же время мне приходит в голову навязчивое подозрение, что в любом случае нам было бы не хуже, если бы иностранцы лучше думали и в большей степени оправдывали нас».

Видите, у автора этих строк есть «навязчивое подозрение». Он чувствует себя несколько неловко. Он почти убежден в том, что не надо задирать нос. Именно с такими позициями боролся Конан Дойл — с самонадеянным резонерством, с которым он дрался всю жизнь. И когда мы подсчитываем оказанные стране услуги, давайте не забывать о тех, чьи голоса звучали за сорок семь лет до этого.

В апреле 1902 года переводы были закончены. Опять же, не угомоняясь после того, как дело было завершено, он решил отправиться за границу в короткий отпуск. Его младшая сестра Ида была замужем за Нельсоном Фоли и жила недалеко от Неаполя, на острове Гайола. Опять побывать в Италии, искупаться в Средиземном море, спокойно через пару недель возвратиться; это, как он полагал, будет идеальным отдыхом. Его конфликт с четой Хорнанг был урегулирован, по крайней мере внешне; Конни и Вилли приезжали в «Андершо». Все заслуги за книгу о войне он воздавал Джин Леки.

«Эта любовь ниспослана нам с небес. Из нее родился сначала «Дуэт», а потом эта брошюра. Она оживляет мою душу и эмоции».

И далее: «С вашей стороны, Мадам, очень мило, что вы написали Джин такое письмо и предложили ей браслет тети Аннетт. Меня не покидает чувство того, что тетя Аннетт знает о нашей любви и одобряет ее. Мы всегда чувствовали присутствие этого ангела-хранителя».

Последняя фраза могла быть написана под настроение. Мы допускаем такие настроения в переписке нашего друга; мы не можем судить о них с поспешностью и в еще меньшей степени должны быть категоричными в утверждениях. Тем не менее никогда раньше он ничего подобного не писал. От воинственного агностицизма юности он ощупью прошел к благоговейному деизму, который кое-кто называл состраданием к Богу. Сама благоговейность была важным шагом. В то, что здесь сколько-нибудь активно на него влияла Джин Леки, поверить трудно. А идеализирование ее? Это вполне могло быть совершенно другим делом.

10 апреля 1902 года он отплыл на почтовом пароходе «Острал» в Неаполь. Джин проводила его на пароход, чтобы попрощаться.

«Она принесла в кабину цветы и с обеих сторон поцеловала подушку. В последний раз я видел ее лицо в тени, она старалась скрыть слезы. Пишу вам об этом, Мадам, думая о вашей проницательности, о том, что вы знаете, как много для меня значат детали. Мы отплыли от того же причала, на котором вы были в тот дождливый день, когда «Ориентал» уходил в Южную Африку».

Тем не менее впервые в жизни он был на грани серьезной ссоры с Мадам.

Южноафриканская война с трудом приближалась к концу; в Претории бурские лидеры просили о мире. Ничто, кроме привкуса плохо прожеванного и еще хуже переваренного противника, не омрачало аппетита к коронации короля Эдуарда VII. Общеизвестным «секретом» было то, что в список награждений по случаю коронации будет включено имя доктора Конан Дойла, если он согласится принять рыцарское звание.

Он об этом, конечно, знал. Он уже встречался с королем Эдуардом, о котором еще давно Джордж Мередит сказал ему: «Если принц смеется, то смеется от кончика бороды до лысины, смеется и вся его шея». Король Эдуард, которому шел шестидесятый год, человек тучный, в седом парике, пригласил Конан Дойла на небольшой обед и распорядился о том, чтобы автора книги «Война» посадили ' ним рядом.

«Это — положительный, способный человек с ясным умом, — отметил гость. — Он склонен пошуметь. Он не будет королем-марионеткой. Я бы сказал, что он проживет до семидесяти».

Проблема заключалась в том, что Конан Дойл не хотел принимать рыцарское звание, и уже решил отказаться от него. Это исходило не из соображений демократической принципиальности, а скорее наоборот: из унаследованного от предков чувства гордости. Если он сослужил Англии какую-то службу, то это было потому, что он ненавидел врагов Англии. Он не хотел покровительства, чтобы с чьего бы то ни было стола ему смахивали дешевые крошки.

«Конечно же, — писал он Мадам, — вы не думаете, что мне следует принять рыцарство: значок провинциального мэра?

В этом мире существует негласное понимание того, что известные люди, если не считать дипломатов или военных, для которых это является знаком отличия, до подобных вещей не снисходят. Не то что я считаю себя известным человеком, но что-то внутри меня восстает против мысли об этом. Представьте себе, что таким образом поступили бы Родс, Чемберлен или Киплинг! А почему мои критерии должны быть ниже, чем их? Подобные награды принимают люди типа Альфреда Остина и Холла Кейна. Вся моя работа для государства стала бы казаться запятнанной, если бы я принял такую «награду». Может быть, это гордость, может быть, глупость, но я не могу на это пойти».

И далее: «Звание, которым я больше всего дорожу, — это доктор, которое было даровано мне благодаря вашему самопожертвованию и решимости. От этого звания я не опущусь ни до какого другого».

Мадам, которая искренне верила в то, что метафорические шпоры рыцарства означали то же самое, что они означали за пять веков до этого, отнеслась к этому скептически и даже с ужасом. Этого она понять не могла. Она подумала, что ее сын сходит с ума. На протяжении всего пути Италию она бомбардировала его письмами. На верхнем этаже дома Иды Фоли на острове, в комнате, окна которой выходили на Неаполитанский залив, он погрузился в планы по возрождению бригадира Жерара для новой серии рассказов о наполеоновских войнах. К тому времени Мадам уже пылала гневом.