Воспоминания. Том 3 - Сергей Витте

На этом съезде, при сочувствии громадного большинства русских общественных quasi-представителей Польши, протестовали против действий русского правительства, требуя автономного Царства Польского.

Эти речи поляков выдвинули Гучкова, который, будучи солидарен вообще с так называемыми общественными деятелями, образовавшими затем партию кадет, отнесся несочувственно к речам поляков. Эти самые поляки затем проездом через Петербург были у меня и убеждали 143 меня снять военное положение. Сказанный граф мне ничего нового не сказал, кроме общих фраз и положении. Он мне лишь подтвердил то положение, в котором находилось тогда Царство Польское, которое мне было ясно из объяснений с другими весьма консервативными и благоразумными поляками-аристократами (например, графом Чапским), а именно, что тогда у всех поляков на первом плане была политическая идея освобождения от гнета Poccии (вернее, от русской администрации известного пошиба) и что в стремлении к достижению этой цели происходило объединение всех поляков, несмотря на крайнюю противоположность их идей, интересов и воспитания (например, консервативнейшего поляка-магната, смотрящего на крестьянина, как на "быдло", и анархиста-демократа, видящего в собственности и в социальном неравенстве все зло человечества, зло, которое нужно уничтожить хотя бы динамитом). Адвокат же представлял собою человека более мыслящего и серьезного. На мои вопросы он мне объяснил, что хорошо понимает, что отделение Польши от России, это недостижимая мечта, которая вызовет лишь много крови, что сознает также и то, что правительство не могло не принять решительные меры против всех тех эксцессов, которые происходят в привисленских губерниях, что продолжать терпеть ежедневные случаи политических убийств невозможно, но он затем мне держал такую приблизительную речь: "Но кому же мы такому положению вещей обязаны? Исключительно русским порядкам и русской культуре; оттого все поляки желают как можно более от вас отделиться. Рабочий вопрос давно существует в Царстве Польском, со всеми его крайностями, но он развивался общим эволюционным порядком, каким идет везде на Западе. Откуда же явилась зараза? От вас русских.

После погрома евреев, устроенного Плеве в Кишиневе и затем повторявшегося в других местах с соизволения правительственных органов, множество евреев, ремесленников и рабочих из России, прибыли в Царство Польское, где режим относительно евреев более человеческий, нежели у вас. Они принесли с собою воинствующий злобный анархизм в рабочую среду, они принесли с собою методы борьбы бомбами и браунингами. Ваши русские евреи, явившиеся к нам, заразили наших евреев, как заражает своею дикостью дикое животное - животное домашнее, а у вас они не могут не быть дикими, ибо вы у них не признаете комплекта чувств человеческой природы.

"Наши школы Все заражены политическою и социалистическою на соусе русского нигилизма пропагандою. Откуда же это к нам пришло?

144 От вас, от ваших школьных методов, от ваших преподавателей, от ваших профессоров. Наши дети чтут своих родителей, свою семью, вообще старших, свой язык. Наши дети преклоняются перед божественностью своей религии, перед святостью ее догматов, перед совершенством своего языка, своей культуры, своей литературы, а по тому самому перед своей историей и верят в могущество своей национальности, они верят, что "еще Польска не сгинела". Покуда вы не вздумали руссифицировать нашу школу, наводнять ее студентами из семинаристов русских губерний и бурсаками-преподавателями, предпочитавшими служению Богу служение Мамону, до тех пор во всех наших школах наши дети учились и школы эти поддерживали в них те чувства и традиции, которые образуют крепкую нацию, но как только вы начали руссифицировать их, вы их развратили, нигилизировали, демократизировали, систематически колебля, вытравляя из ума и сердец наших детей то, что вы называете "польским духом". Вы взамен этого ничего им не дали и не даете кроме русского религиозного, государственного и политического нигилизма".

В конце концов, он меня убеждал в том, что все это старое, что с искренним проведением в жизнь начал, провозглашенных манифестом 17 октября, pyccкие порядки будут другие (Дай то Бог!!!), что польское общество это понимает и что необходимо пойти на путь так сказать примирения и начать с того, чтобы снять военное положение. Я снесся с генерал-губернатором, который мне ответил отрицательно, но в весьма достойной форме, заявив, что с снятием военного положения он должен будет уйти. Через несколько дней после этого приехал в Петербург директор канцелярии Скалона, Ячевский, сравнительно молодой человек, хорошо знающий край, не ненавистник поляков, человек благоразумно-либеральных идей, которого я знал, когда генерал-губернатором был еще князь Имеретинский, с которым я был дружен и который также был не человеконенавистник, а потому его поляки уважали.

Этот директор канцелярии явился ко мне. Я, между прочим, сказал ему о моем предположении снять военное положение в Царстве Польском, думая, что я найду в нем полное сочувствие; к моему удивлению он отнесся к моему предположению отрицательно, сказав мне между прочим: "Поверьте мне, граф, что вместе с нашей революцией много поляков с ума посходили, но громадное большинство поляков всем этим революционным эксцессам у себя дома не сочувствуют; мало кто из поляков решается это сказать, но 145 большинство из них, т. е. все те, коим есть что терять, в душе будут недовольны снятием военного положения. До 17 октября и объявления военного положения, продолжал он, масса состоятельных поляков, а в особенности их семейства, поуезжала за границу, теперь, несмотря на военное положение, а, вернее, благодаря наступившему относительному спокойствию, они возвращаются к себе домой". Этот разговор меня остановил войти в разногласие с генерал-губернатором. Вся история с введением военного положения в Царстве Польском прошла без всякого прямого или косвенного воздействия из Царского Села, что также было довольно исключительно.

Из военных вспышек знаменательна была в первые месяцы моего председательствования вспышка московского гренадерского полка, а затем восстание в Москве, разбитое энергией Дубасова.

Москва являлась центром этой смуты, которая привела к эксцессам 1905 года. Благодаря генерал-губернаторскому режиму честного, благородного, но недалекого Великого Князя Сергея Александровича, который всегда был водим своими обер-полицмейстерами и, в конце концов, обер-полицмейстером Треповым (впоследствии фактическим Российским диктатором), вся Москва представляла собою или явную или скрытую крайнюю оппозицию.