Убийца Шута - Робин Хобб

— Поди посмотри, что тут есть, — пригласил он меня.

Любопытство преодолело мой страх, я оставила краски и решилась встать возле него.

— Вот игра, — сказал он мне, и снял платок, прикрывавший поднос. Там лежал цветок, белый камешек и клубника. Я удивленно смотрела на него. Внезапно он снова закрыл ее.

— Скажи мне, что ты видела, — он бросил мне вызов.

Я посмотрела на маму, ожидая объяснения. Она сидела в кресле по другую сторону очага с каким-то рукоделием. Она смущенно подняла брови, словно в замешательстве, но подбодрила меня:

— Что было на подносе, Би?

Я изумленно смотрела на нее. Она с укором подняла палец и ждала. Я заговорила тихо, не глядя на отца.

— Цветк.

— Что еще, Би?

— Ка-амн.

Мама откашлялась, приглашая меня поднапрячься.

— Я-агда, — закончила я еще тише.

— Цветок какого цвета? — терпеливо спросил отец.

— Розв.

— Какого цвета камень?

— Белый.

— Какие ягоды?

— Ки-ибни-ика.

— Клубника, — тихо поправила меня мама. Я посмотрела на нее. Знала ли она, что я могла сказать это правильно? Я не была уверена, что, если бы я захотела говорить, отец бы меня понял. Не сейчас.

Отец улыбнулся мне.

— Хорошо. Хорошо, Би. Ты запомнила их все. Сыграем еще раз?

Я стремглав бросилась к ногам мамы и посмотрела на нее, умоляя спасти меня.

— Это странная игра, — решилась она, почувствовав мое беспокойство.

Отец удивленно хмыкнул.

— Не спорю. Я играл в нее с Чейдом. Он добавлял на поднос все больше и больше вещей, или что-то убирал оттуда, а я должен был сказать, чего не хватает. Он тренировал мои глаза, — отец слегка вздохнул. Поставив локоть на колено, он положил голову на ладонь. — Я не знаю никаких настоящих игр. Я нечасто играл с другими детьми, — он посмотрел на меня и беспомощно поднял руку, — я просто хотел, чтобы… — он вздохнул, не договорив.

— Это хорошая игра, — решительно сказала мама.

Она встала, а потом удивила меня, усевшись на пол рядом с ним. Она подтянула меня поближе к себе и обняла одной рукой.

— Давайте играть дальше, — сказала она, и я знала, что она села, чтобы придать мне мужества, потому что ей очень хотелось, чтобы я поиграла с отцом. Так я и сделала. Мы угадывали по очереди, мама и я, а отец добавлял все больше и больше вещей из кожаного мешка позади него. На девяти мама сдалась. Я играла, забыв про страх, сосредоточившись только на подносе.

И вдруг наступил момент, когда отец сказал, не мне, а маме:

— У меня больше ничего нет.

Я подняла глаза и посмотрела вокруг. Мои родители казались расплывчатыми, будто я смотрела на них сквозь туман или издалека.

— Сколько? — спросила мама.

— Двадцать семь, — тихо ответил отец.

— Сколько ты мог запомнить в ее возрасте?

Ее голос дрожал от волнения.

Отец глубоко вздохнул.

— Не двадцать семь, — признался он. — И не с первой попытки.

Они смотрели друг на друга. Затем повернулись ко мне. Я моргнула и почувствовала, что меня слегка качает.

— Думаю, ей давно пора спать, — объявила мама странным голосом. Отец молча кивнул. Он медленно начал складывать вещи обратно в сумку. Застонав от боли в суставах, мама поднялась на ноги. Она отвела меня в кровать и сидела рядом, пока я не уснула.

В день, когда широкое голубое небо усыпали тучные белые облака, а мягкий ветер разносил ароматы лаванды и вереска, мы с мамой возились в саду. Солнце перевалило за полдень, цветы благоухали вокруг нас. Мы обе работали на коленях. Я маленькой лопаткой, которую отец вырезал специально для меня, рыхлила землю вокруг старых зарослей лаванды, а мама ножницами обрезала ее разросшиеся побеги. То и дело она останавливалась, чтобы отдышаться и растереть плечи и шею.

— Ох, как я устала от старости, — заметила она один раз. Но потом улыбнулась мне и сказала: — Посмотри, какая толстая пчела на этом цветке! Я срезала стебель, а она до сих пор не улетела. Ну, пусть поползает здесь немножко.

У нее была большая корзина для травы, которую мы тащили за собой через заросли лаванды. Это была приятная, сладко пахнущая работа, и я была счастлива. Она тоже. Я знаю. Она рассказывала о странной маленькой ленточке, хранящейся в ее корзинке для рукоделия, и пообещала показать мне, как сделать лавандовую бутылку, которая удержит аромат и наполнит приятным запахом наши сундуки с одеждой.

— Нам нужно вырезать длинные стебли, потом мы будем сворачивать их над цветками и вплетем все это в ленты. Они милые, ароматные и полезные. Прям как ты.

Я засмеялась, и она тоже. Затем она остановилась и очень глубоко вздохнула. Она села на пятки и улыбнулась мне, как всегда, когда жаловалась.

— Такая острая боль с этой стороны.

Потерла ребра, а потом руку и плечо.

— И левая рука очень болит. Вроде бы должна болеть правая, я ведь работаю ею.

Она взялась за край корзины и толкнула ее, собираясь встать. Но корзина опрокинулась, мама потеряла равновесие и упала, сминая лаванду. Сладкий аромат взвился вокруг нее. Она сама перевернулась на спину, и нахмурилась, маленькие линии сморщили лоб. Правой рукой она подняла свою левую и с удивлением посмотрела на нее. Когда она отпустила ее, она безвольно упала.

— Как это глупо.

Она произнесла это невнятно и слабо, замерла и глубоко вздохнула. Правой рукой она похлопала меня по ноге.

— Я просто сейчас отдышусь, — пробормотала она, проглатывая окончания слов. Неровно вздохнула и закрыла глаза.

Потом она умерла.

Я залезла в вереск рядом с ней и коснулась ее лица. Я наклонилась и положила голову ей на грудь. Я слышала последний удар ее сердца. Потом она сделала последний вдох. Нас обдувал ветерок, и ее пчелы возились в цветах. Ее тело было еще теплым, и она по-прежнему пахла моей мамой. Я обняла ее и закрыла глаза. Я прижималась к ее груди и спрашивала себя, что будет со мной теперь, когда больше нет женщины, которая меня так любила.

День катился к закату, когда нас нашел отец. Он был на овечьих пастбищах, и я знала, что в руке он несет большой букет крошечных белых роз, которые росли вдоль дороги. Он подошел к деревянным воротам в каменной стене, окружавшей сад, увидел нас и все понял. Он понял, что она мертва прежде, чем открыл ворота. И все-таки он побежал к нам, будто мог вернуть то время, когда было еще не слишком поздно. Он упал на колени у ее тела и прижал к нему ладони. Он тяжело дышал и швырнул свою сущность в нее, ища хоть какой-нибудь признак жизни. Он потащил меня с собой, и я знала, что он это осознает. Мама была необратимо мертва.

Он собрал нас обоих в себе, запрокинул голову и завыл. Его челюсти широко растянулись, мышцы на шее вздулись.

Он не издал ни звука. И тем не менее тоска, что выливалась через него в небо, пропитала и душила меня. Я утонула в его горе. Я уперлась руками в его грудь и попыталась отцепиться от него, но не смогла. Где-то, невероятно далеко, я почувствовала сестру. Она стучала в него, желая знать, что случилось. Были и другие, которых я никогда не встречала. Они орали в его голове, предлагая отправить солдат на поддержку, сделать все, что возможно. Но он даже не мог выразить словами свою боль.

Это моя мать! внезапно поняла моя сестра. И Оставьте его в покое. Оставьте нас в покое! приказала она всем, и они отступили, как отлив.

Но его горе все еще бушевало штормом, ломало меня бешеными ветрами, от которых не убежать. Я дико корчилась, зная, что сражаюсь за свой разум, и, возможно, за свою жизнь. Не думаю, что он понимал, что загнал меня в ловушку между своим грохочущим сердцем и остывающим телом моей матери. Я вывернулась из-под его рук, упала на землю и лежала, задыхаясь, как вытащенная из воды рыба.

Но я все еще была слишком близко к нему. Меня подхватил водоворот воспоминаний. Поцелуй, украденный на лестнице. Первый раз, когда она коснулась его руки, и это было не случайно. Я видела, как мама бежит по пляжу, по черному песку и камням. Я узнала океан, который никогда не видела. Ее красные юбки и синие шарфы хлопали на ветру, и она смеялась, оглядываясь через плечо, а отец догонял ее. Его сердце колотилось от радости при мысли, что он может поймать ее, и, быть может, на мгновение весело подхватить на руки. Я вдруг увидела их детьми, играющими детьми, немного постарше, чем я сейчас. Они почти не постарели, ни один из них. Всю их жизнь она оставалась для него девочкой, чудесной девочкой всего на несколько лет старше, чем он, но такой мудрой, такой женственной, что наполняла всю его жизнь.

— Молли! — неожиданно вырвалось из него. Но у него не хватило сил на крик, он выдохнул его. Плача, он сжал ее тело, и прошептал: — Я совершенно один. Совершенно один. Молли. Ты не можешь умереть. Я не вынесу этого одиночества.

Я молчала. Не напомнила, что у него все еще есть я, а значит, он не одинок. А еще Неттл, да, и Чейд, и Дьютифул, и Олух. Но я поняла его сердце. Не могла помочь, но поняла, какие чувства выливались из него, подобно крови из смертельной раны. Его горе отражалось моим. Никогда больше не будет такой, как она. Никогда никто не будет любить нас так полно, так беспричинно. Я отдалась его горю. Я растянулась на спине и смотрела, как темнеет глубокое небо и появляются первые летние звезды.