Казанова - Ален Бюизин

Анж Гудар, сводник в душе, поняв, что с Шарпийон покончено и надеяться больше не на что, счел своим долгом предоставить Казанове другой, менее неуступчивый и мятежный товар, более легкий в употреблении. Он сообщил ему о том, что в Лондоне живет одна графиня из Ганновера, у которой не менее пяти дочерей, настоящий гарем, и к тому же у нее есть то ценное преимущество, что она примет плату, поскольку погрязла в долгах. Она приехала в Лондон требовать возмещения военного ущерба за свои владения, пострадавшие от английской армии, но поскольку считает себя больной и не встает с постели, то хлопотать за себя посылает дочерей. Казанова улаживает с ними сделку, как профессиональный распутник, каким сам себя признает, наравне с милордом Балтимором, маркизом де Караччиоли и лордом Пемброком: «Мы всецело занялись исполнением наших обязанностей. Они состояли в том, чтобы заботиться о наших деньгах, дабы поддерживать страсти, которые, хоть и вступают с нами в бой, доставляют нам счастливые минуты. Мы не заботимся ни о репутации добродетельных людей, ни о том, чтобы платить красавицам, которые обольщают нас своими чарами, а потом заставляют томиться» (III, 298). Договор груб и ясен: он не собирается тратить деньги зря. Финансовая поддержка будет предоставлена лишь в обмен на любезность. Мать, поначалу разыгрывавшая оскорбленную женщину, которая никогда не поступится честью своих дочерей, преодолела свою совестливость и уступила их Казанове, как только ее посадили в долговую яму. После воздержания – изобилие, ибо, конечно, Казанова поимеет всех пятерых, одну за другой. На сей раз венецианец, не проявляющий никакого сочувствия к несчастью семьи, действует «без перчаток», если так можно сказать. Я плачу, вы отдаетесь, не лукавя, так угодно мне, богатому человеку. Эта грубость прожженного циника – просто месть за унижения от Шарпийон. Жалкая компенсация, подчеркивающая его глубокое смятение! Но понемногу Казанова смягчается, так что его любовь претерпевает любопытные изменения: «Если бы я был богат, эти ганноверки держали бы меня в своих кандалах до конца моей жизни. Мне казалось, что я их люблю не как любовник, а как отец, и мысль о том, что я сплю с ними, не была препятствием для моего чувства, поскольку я никогда не понимал, как может отец нежно любить свою очаровательную дочь, хотя бы раз не переспав с нею. Невозможность это представить всегда убеждала и до сих пор со всею силой убеждает меня в том, что мой дух и моя материя составляют одно вещество» (III, 310). Чем подчеркивать кровосмесительный оттенок рассуждений Казановы, лучше обратить внимание на отцовские чувства, что не такой уж добрый знак для распутника. После эпизода с Шарпийон, окончательно выбившего его из колеи, Казанова перешел в возраст отцов, а не любовников.

Водевильное завершение истории, как это часто бывает у Казановы: «Убедившись, что вы любите моих дочерей, как нежнейший из отцов, – сказала ему их мать, – я хочу, чтобы они стали вашими настоящими дочерьми. Я предлагаю вам руку и сердце; будьте моим мужем, и вы станете их отцом, их господином и моим» (III, 310). Разумеется, Казанова поспешил отклонить предложение, которое могло зайти бог весть как далеко (вы поимеете все семейство, всех шестерых?).

Повествование вдруг резко ускоряется, поскольку Казанове давно пора проститься с Лондоном. Он играет, выигрывает у одного барона, который дает ему вексель, попутно спит с любовницей барона. Вексель оказывается подложным. Он замечает, что подхватил от любовницы барона дурную болезнь, гораздо серьезнее, с чем сталкивался до сих пор, – последний подарок проклятой Англии. Больной и преследуемый за долги, он в страхе бежит.

В середине марта 1764 года Казанова поспешно покидает Лондон. На континент он прибывает в жалком состоянии, его в прямом смысле слова не узнать. Однажды ему встречается одна молодая англичанка, он спрашивает, молод ли ее любовник, и та отвечает, не желая его обидеть: «Нет, ваших лет». Это последний удар. Неужто он уже старик? Настоящая паника. Перегоны следуют с такой быстротой, будто он бежит от себя самого. Дувр, Кале, Дюнкерк. Курс на Германию.

XIX. Играть

Поскольку азартные игры были дозволены везде, безмятежная любовь не могла обладать большой силой.

«Для меня жить и играть было одно и то же», – кратко резюмирует Джакомо Казанова. В Венеции всегда любили азартные игры; правительство Светлейшей пыталось регламентировать этот неизбывный порок своих подданных, ограничить зону его распространения и бороться с его катастрофическими эксцессами. Веками запреты и ограничения следовали одно за другим в напрасной попытке обуздать страсть к игре. Например, в 1292 году был выпущен указ о том, что любой человек, который осмелится играть, днем или ночью, на территории епархии Венеции и Торчелло, в любую игру, кроме шахмат и трик-трака, должен уплатить штраф в двадцать пять фунтов мелкими монетами.

В 1638 году Марко Дандоло получил позволение открыть в одном дворце на улице Валларессо, рядом с церковью Святого Моисея, gran ridotto – публичный игорный дом с открытым доступом для всех. Правительство лишь легализовало и официально разрешило то, что просто уже не могло ни запретить, ни даже сдержать. Более того, государственные финансы, которых в XVII веке постоянно не хватало, получили от этого выгоду, потому что один только «Ридотто», открытый днем и ночью, приносил по сто тысяч экю в год. Поскольку Республика выступила гарантом успешности этого заведения, она сочла своим долгом издать определенное количество правил: банкометы и крупье должны обязательно быть патрициями в черных тогах и оставаться с открытым лицом в отличие от других игроков, которые обязательно должны носить маски, мантии, накидки и завитые парики. «По декрету Совета Десяти было принято уложение игорного дома. Дворянам-игрокам было запрещено резервировать игорные столы, место занимал тот, кто приходил первым; было запрещено подавать обед и ужин; запрещено играть где-либо еще, кроме игорного зала, и это касалось также гондольеров, дожидавшихся при входе или во дворах»[83],– сообщает нам Алвизе Цорци.

В игорном доме Дандоло все было предусмотрено, чтобы обаять игроков и утешить их в случае необходимости. Вне игорного зала находился один салон, где подавали кофе, чай и шоколад, другой, где можно было попробовать более традиционные блюда – хлеб, сыр, колбасу, фрукты и вино, которые подавали молодые люди в зеленой ливрее. Был даже предусмотрен салон «вздохов» для отчаявшихся игроков, потерпевших серьезный проигрыш, и зал собраний для бывших игроков – раскаявшихся или непоправимо разорившихся. За короткое время по всей Светлейшей как грибы стали плодиться казино. В 1744 году в Венеции уже было не менее ста восемнадцати казино и игорных домов, не считая публичного «Ридотто». В 1755 году только в квартале Святого Моисея было семьдесят три казино для аристократов и обывателей. Это была настоящая эпидемия, повлекшая многочисленные жертвы. Аристократов, зачастую носивших славные имена, но живших в нищете, разорившись в одну ночь, было огромное множество. Слабое утешение: Республика в отчаянной попытке поднять престиж доходов от игры и уравновесить потери от нее присвоила функции крупье обнищавшим потомкам знатных семейств, которых прозвали барнаботти, поскольку они снимали дешевые квартиры в квартале Святого Варнавы.

С тех пор игра стала настоящим сумасшествием, всепоглощающей страстью, о чем свидетельствует «История моей жизни», являющаяся также настоящей энциклопедией игр. В Венеции и по всей Европе, при дворе, в казино и частных домах играли в бассет, в трик-трак, в вист, в брелан, в тонтин, в пикет, в тридцать и сорок, в тридцать одно, в ландскнехт, в турникет, в портики, не говоря уже о кольцах, лото, «дураке» и бильярде. Что до Казановы, то он был поклонником бириби. Однако превыше всех других игр венецианская публика ставила фараон. «Фараон, восходящий к XIII веку, достиг апогея своей популярности во времена Казановы, – пишет Ривз Чайлдс. – Банкомет играл против неограниченного числа игроков, ставить можно было на одну или несколько карт. Банкомет каждый раз извлекал из двух смешанных колод две карты и клал их, перевернув, одну направо, другую налево. Если обе карты не являли собой одну фигуру или не были одной величины, карта справа от банкомета приносила ему все поставленные на нее деньги, тогда как он должен был возместить ставки на карту слева. Если обе карты были одинаковой величины или изображали одну и ту же фигуру, банкир забирал все ставки на правую карту и половину денег, поставленных на левую карту». Хотя Казанова с равным удовольствием «понтировал», то есть играл, держал банк и «гнул углы», то есть метал карты, он никогда не забывал доброго совета, который дал ему Брагадин на его двадцатилетие: «Поскольку ты так любишь азартные игры, я тебе советую никогда не понтировать. Мечи банк. У тебя будет преимущество». Совет сам по себе замечательный, но, к сожалению, в Венеции им воспользоваться было нельзя, поскольку держать банк имели право только патриции.