Заговор францисканцев - Джон Сэк

В одну из таких ночей под конец января журчание воды в стоке слилось в его сне с ревом бурного моря. Должно быть, наверху хлестал дождь, или, может быть, начал таять снег и потекли ручьи, или тревожный сон преувеличил силу звука. Камера, казалось, раскачивается, и ему снилось, что он цепляется за мачту корабля, который швыряют огромные волны. Кругом показывались над водой левиафаны и иные морские чудовища и голодными взглядами пожирали замерших в ужасе человечков на борту. Вдруг все они сбились в стаю и полетели на Конрада: призраки с пылающими глазницами, с пеной у разинутых пастей. Они сбили его с палубы и накинулись, вцепившись зубами в лицо и лодыжки. Он отчаянно защищался и вдруг понял, что уже не он бьется в волнах, но его утонувший отец. Конрад вскрикнул в страхе и рывком сел. Пара крыс отскочила в сторону и скрылась в сточной дыре.

Джованни тоже проснулся и тихо заплакал.

– Все хорошо, – успокоил его Конрад, когда сердце успокоилось и он смог перевести дыхание. – Бесы одолевали меня этой ночью, но теперь они ушли. Засыпай, малыш.

В хорошие дни глаз почти не болел, и холод казался терпимым. Джованни много времени проводил во сне, и Конрад в такие тихие часы погружался в размышления. Теперь, когда не приходилось заботиться о пропитании, разгадывать заданную Лео загадку, бороться с обуревающими его страстями, молитва его проникала даже глубже, чем в годы отшельничества. Ни звук, ни образы не отвлекали его: темнота внутри и снаружи сливалась, и тело превращалось в зыбкий занавес между двумя мирами, колебавшийся от дыхания. Временами замирало даже это легчайшее движение, потому что Конрад подолгу забывал дышать.

В первый день февраля церковь праздновала обряд очищения Матери Иисуса, который проходили после родов все иудеянки. Конрад размышлял о старце Симеоне, годами ожидавшем у дверей синагоги прихода Мессии. Взяв на руки младенца Христа, Симеон восславил Господа и произнес: «Ныне, о Господи, прими раба своего, ибо глаза мои узрели Спасителя!»

Как сладостен, должно быть, был тот миг для старого пророка. Растроганный Конрад вознес безмолвную молитву Богоматери, моля ее склонить Сына к милости: послать ему миг такой же радости, какую познал Симеон, взяв на руки новорожденного мессию.

Пока он молился, тьма сменилась голубым свечением. Оно становилось ярче и ярче, ослепительнее, чем солнечный свет. Казалось, он снова был в горах, в роще деревьев с белыми стволами, и слушал музыку птичьих песен. Из-за деревьев вышла крестьянская девушка с младенцем на руках. Она тихо подошла прямо к Конраду и положила ребенка ему на руки. Его протянутые руки дрогнули, но она успокоила его улыбкой. Он прижал спеленатого младенца к груди, тихонько тронул губами теплую щеку. Казалось, душа его разорвется от могучего потока радости, хлынувшей в нее. Как тогда, в Портиунколе, огненная дрожь прошла снизу вверх по позвоночнику, но теперь она свободно перелилась в основание черепа и там расплескалась золотым сиянием. В глазных яблоках билась сила, и он, как ни старался, не мог разлепить век. Золотой свет разрастался, переливаясь за пределы его тела, вливаясь в голубое свечение вокруг. Занавес плоти, деревья, щебечущие птицы – все расплавилось в этом сиянии. Ничего, кроме света, внутри и снаружи, и наконец «внутри» и «снаружи» слились воедино. Силы оставили его, он опустился на пятки, чувствуя, что теряет сознание от восторга.

Придя в себя, Конрад понял, что все еще стоит на коленях. Девушка и младенец исчезли. В камере было темно, но наверху светился огонек фонаря. Заскрежетала решетка, и по каменным ступеням прозвучали шаги. Тюремщик подошел к брату и опустился перед ним на колени.

– Прости меня, фра Конрад, – заговорил Дзефферино. – Я не знал, что ты из их числа. Свет хлынул из твоей камеры...

Он смолк, не в силах высказать своего раскаяния.

За спиной заскрежетала цепь. К ним, привлеченный светом фонаря и голосами, подполз Джованни.

Дзефферино поставил фонарь и протянул открытые ладони. В скудном свете они сомкнули руки, образовав круг, и несколько минут молча стояли так на коленях – три битые карты из пестрой колоды тринадцатого столетия: помятый и ободранный нищий король из Пармы в окружении своих одноглазых валетов.

– Вознесем благодарность, – сказал Конрад, – тому, кто связал наши судьбы.

Вместе, думал он, они наверняка выстоят.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

IL POVERELLO DI CRISTO[56]

28

Феста ди Сан-Поликарпо, 4 февраля 1274 года

Нено неподвижно сидел на потемневшем от времени передке своей повозки, молчаливый и твердый, как ледяная глыба, вглядываясь через спины волов в дорожную колею, обратив спину к жестокому ветру Альп, подгоняющему его к родной Умбрии. Он, проводник, ставил свою повозку во главе каравана. Под конец дня, когда множество колес оставили на дороге свой след, работа была совсем простой. Другое дело – по утрам, особенно если ночной снегопад скрыл колею под сугробами. В такие дни начальник каравана сам выезжал вперед верхом и осторожно нащупывал обочину, отмечая путь зигзагом копыт.

«Купец не прогадал, наняв Орфео, – размышлял Нено. – Парень не боится тяжелой работы, пьет с возчиками, как варвар, бесстрашен в пути, но доверенную ему скотину и людей бережет. И удачные сделки высматривает прямо-таки орлиным оком! За два месяца на ярмарке Сан-Реми в Трое он не только распродал весь товар сиора Доминико, но и заново навьючил всех мулов, с какими они прибыли, да еще добавил две груженые телеги. Немало фламандских купцов проглотили жабу, торгуясь с ним».

После полудня караван проходил под стенами Кортоны. Начальник подъехал к Нено и указал ему на крепость на вершине.

– Еще одна известная страница из истории моего дяди, – сказал он. – удалился умирать изгнанный глава ордена, фра Элиас. И здесь же жил до своего возвышения епископ Ассизский Иллюминате Нено равнодушно кивнул. Церковные дела волновали его куда меньше, чем сельская местность, по которой брели теперь его волы, приближаясь к деревушке Теронтола, где они собирались остановиться на ночлег. Он вздрогнул, кося глазом на погребенные под снегом сады. Мало того, что в бурю померзло много крестьянской скотины, – резкий ветер со снегом и градом побил виноградную лозу, поломал ветви плодовых деревьев. Кое-где ледяная корка сверху донизу покрыла стволы, и кора растрескалась под ней. Из ран вытекал сок: эти деревья наверняка погибнут. «Porco mondo!»[57]– выругался про себя Нено. Дыхание вырвалось изо рта белым конским хвостом пара. Слава Богу, до Ассизи осталось всего несколько дней пути.

К концу дня колеса заскрипели по деревенской площади Теронтолы. В сумерках Нено увидел несколько мохнатых серых теней, развешанных в ряд и раскачивающихся на ветру. Зрелище его не удивило. По всей Тоскании оголодавшие волки врывались в маленькие селения, не защищенные стенами, и нападали на скотину и детей. Их ловили и вешали, как двуногих разбойников, отпугивая собратьев по стае. Караван наконец остановился, и охранники сбились вокруг.

– Еще один день позади, Нено, – раздался у него за плечом голос. – Вот доберемся до Ассизи, клянусь, утоплю вас в вине!

Нено уголком глаза покосился на черную бороду начальника и начал стряхивать сосульки со своей.

– Договорились, маэстро Орфео, – ухмыльнулся он. – Городская стража по утру будет вылавливать нас из канав, потому что до постелей мы не доберемся.

Амата подвинула кресло ближе к огню. Чтобы защититься от полуночной стылости, она поверх дневной одежды укуталась в теплый зимний плащ. Ноги в мягких туфельках подтянула под себя и, наверно в сотый раз, позволила мыслям уйти в далекое утро, когда напротив сидел у огня Конрад и в очаге, как теперь снежные хлопья, шипели капли дождя. Ее друг провел в тюрьме уже два года, несмотря на настойчивые просьбы донны Джакомы, обращенные к Бонавентуре. Старая женщина измучила себя мольбами и наконец вынуждена была сдаться, потому что генерал ордена покинул Ассизи, отправившись в Альбано, где должен был исполнять обязанности архиепископа и советника папской консистории по церковной реформе. Братья говорили, что папа Григорий просил его еще и помочь в созыве церковного собора, который должен был собраться будущим летом в Лионе.

Она заждалась тепла. За свои девятнадцать лет Амата не видела такой суровой и жестокой зимы. Пилигримы, постоянно гостившие в доме, в пугающих подробностях повествовали, как путники, которых снежная буря застала далеко от укрытия, теряли на морозе пальцы на руках и ногах, а порой и жизнь. Паломники собственными руками трогали оставшиеся на дороге тела лошадей, замерзших вместе со всадниками. Кто-то сваливал тела в повозку, как дрова, и довозил их, занесенные снегом, до ближайшего монастыря. Промерзшая как камень земля не давала похоронить мертвых на месте, да и нехорошо христианам лежать в неосвященной земле.