Заговор францисканцев - Джон Сэк

Папский кортеж входил в город через юго-восточные ворота. По всей южной стене выстроились горожане. Они свешивались наружу и махали руками из щелей бойниц. Сотни других высыпали за ворота. Как и на прежних стоянках, окрестные горы звенели от криков «Viva Papa!» Ниже по холму слева Орфео увидел монастырь, в котором жили монахини дяди Франческо. По тропе от Сан-Дамиано поднималась одинокая женщина в коротком черном плаще, накинутом на серую рясу. Она быстрым шагом приближалась к большаку, торопясь принять участие в торжестве.

Когда кортеж остановился перед воротами, Орфео спешился. Толпа раздалась, пропустив богато одетого горожанина и монаха. Понтифик выступил им навстречу.

Орфео догадывался, что эти двое – незнакомый ему правитель города и фра Бонавентура, которого так расхваливал Тебальдо. Для полного счета не хватало только епископа Ассизского.

Молодой человек подвел свою лошадь поближе и смотрел, как властители, светский и духовный, преклоняют перед папой колени и целуют его перстень. Когда они поднялись, Тебальдо заговорил, обращаясь главным образом к Бонавентуре, о церковной реформе и о Вселенском соборе, который он намерен созвать, взойдя на римский престол. Генерал ордена, в свою очередь, объявил, что для Тебальдо приготовлен пустующий епископский дворец и что он хотел бы обсудить с папой кандидатуру нового епископа. Он может предложить одного из собственных братьев – человека весьма достойного. Оба попятились назад, когда Тебальдо махнул рукой, подзывая Орфео.

– Позволь нам благословить тебя, сын мой, прежде чем ты пойдешь своей дорогой. Знай, что мы вечно благодарны тебе за помощь, и если тебе однажды понадобится заступничество папы, тебе стоит только попросить.

Орфео упал на колени прямо в снежную жижу. Возложив обе руки ему на голову, Тебальдо произнес короткую молитву. Потом обнял Орфео за плечи и помог ему встать.

– Запомни мои слова. Вражда между отцом и сыном оскорбляет закон естества. Ступай теперь и примирись с родными. Да будут дни твои долги, да исполнятся они радостью и изобилием, и да примет тебя в конце твоей жизни Господь наш. Мы всегда будем помнить тебя.

Слушая благословение, толпа притихла. Оглянувшись по сторонам, Орфео увидел в глазах зевак почтение, переходящее в благоговение. Они, конечно, не узнали в нем своего, а видели только счастливца, одаренного особым вниманием святого отца.

Впереди толпы стояла женщина в черной накидке. Она была молода, хороша собой и казалась смутно знакомой. Впрочем, в этих местах почти у всех женщин были темные миндалевидные глаза. Она тоже смотрела на него с любопытством. Моряк попробовал представить, как могла выглядеть девушка шесть лет назад, но, сообразив, что она была тогда совсем ребенком – еще младше него, – оставил попытки.

Теперь под благословение понтифика подошли другие знатные горожане, и Орфео потянул свою лошадь за повод, прокладывая себе дорогу сквозь толпу к воротам. Он заметил, что девушка двинулась следом, желая, может быть, услышать, что он скажет привратникам. Кажется, он ей интересен. Надо бы воспользоваться случаем и представиться. Стражник у ворот отдал ему честь:

– Вы собираетесь задержаться у нас, синьор?

– Я возвращаюсь домой. Надолго ли, пока не знаю. – Он рассмеялся в ответ на недоуменный взгляд стражника. – Ты не узнал меня, Адамо? Я же Орфео ди Анжело Бернардоне.

– Господи, ну и вырос же ты! – ахнул стражник. – Ушел-то из дому совсем цыпленком. А теперь, смотри-ка, – взрослый мужчина.

Орфео улыбнулся и, словно ненароком, покосился на девушку. И очень удивился, поймав свирепый взгляд, который она бросила на него, пробегая в город.

Поднимаясь от улицы к улице, Амата продолжала видеть перед собой лицо сына Бернардоне: мужчины, который показался ей смутно знакомым у ворот и назвался Орфео. Перед ней роились горячечные фантазии. Как будет страдать старый Анжело, потеряв свое дитя: наверно, больше, чем если бы она отомстила ему самому! Она узнает от маэстро Роберто, где их дом. Придумает, под каким предлогом туда пробраться, может, в рыночный день, когда Бернардоне должны будут выйти всей семьей, чтобы выставить товар. Ради собственной безопасности следовало бы уничтожить весь род: ветви, ствол и корень, но если удастся отомстить хотя бы этому Орфео прежде, чем у нее вырвут нож, она умрет счастливой.

Блаженство, переполнявшее Амату последние два дня, с той минуты, когда она проводила в ад Симоне делла Рокка, мгновенно растаяло, едва она переступила порог дома донны Джакомы.

– Он достался Бонавентуре, – были первые слова старой женщины, когда Амата вошла в дом.

Пустота в зеленых глазах отражала ее отчаяние. Впервые, сколько девушка знала ее, римлянка пала духом и выглядела старухой.

– Прошлой ночью опять приходил тот мальчик, Убертино. Сказал, что братья схватили Конрада в базилике и увели в темницу.

Амате потребовалась минута, чтобы постичь смысл ее слов. Когда девушка наконец заговорила, в голосе ее звучала та же пустота, что стояла в глазах Джакомы.

– Я вернулась сказать, что хочу уйти с ним. Старая женщина вздохнула, склонив голову.

– «Amor regge senza legge», – повторила она старую поговорку. – «Любовь правит без закона». – Она взяла Амату за руку. – Ничего бы не вышло, дитя. Где бы он ни жил, свободный или пленник, Конрад принадлежит одному Богу. – И добавила: – Но останься с нами и наберись терпения. Быть может, его еще освободят.

Амата кивнула, хотя вряд ли слышала ее слова. Она высвободила руку и убежала в свою комнатку. Упала на кровать, уткнув лицо в сгиб локтя, и ощутила скрытый в рукаве кинжал. Сдерживая отчаяние и слезы, девушка думала: теперь мне ничего не осталось, кроме вендетты.

Мысли ее обратились к Кольдимеццо. Она снова слушала с парапета башни ссору между отцом и торговцем. Вспомнила, как сыновья Анжело Бернардоне окружили его, словно поддерживая отца в бешенстве и угрозах. Кроме одного: миловидного мальчугана, который впервые заставил ее мечтать о материнстве. Паренек словно не замечал свары. Он свернул куколку из желтого шарфа и повернулся в седле, чтобы улыбнуться ей – той же спокойной, добродушной улыбкой, какой улыбался сегодня у ворот.

Она больше не могла сдерживать слез, и они свободно потекли на подушку.

– Только не его, – бормотала Амата. – Ох, папа, мама, Фабиано... почему он должен расплачиваться?

Она выплакивала горе, переполнившее сердце. Выплакавшись, села на кровати и вытерла глаза рукавом. Чувствуя, как опустевшее сердце каменеет в груди, она прошептала свою клятву:

– Да будет так. Даже он.

Конрад пытался переносить мучения миг за мигом. «Я сумею вытерпеть боль еще миг, если не дольше, – твердил он про себя. – И еще миг... и еще...»

Он ковылял за огнем факела Дзефферино, прикрывая изувеченную глазницу ладонью. Услышал, как щелкнул в скважине ключ и тюремщик поднял решетку камеры. Конрад, которого до сих пор била дрожь, спустился за ним по холодным ступеням. Еще в камере пыток Дзефферино спутал ему лодыжки, как ловчему соколу, а теперь пропустил цепь сквозь петлю кандалов. Как только страж опустил на место решетку и скрылся с факелом в тоннеле, ведущем в эту преисподнюю, вокруг сомкнулась тьма, черная, как смертный грех. Конрад цеплялся за угасающее сознание, но не удержался и соскользнул в пустоту.

Позже – спустя сколько-то минут, часов или дней – он сумел подняться на ноги. Дрожь улеглась, но глаз мучительно жгло.

Камера была другая – не та, где он ждал приговора. Пол от двери шел под уклон к дальнему углу, и тишина здесь не была полной. Справа по стене журчала вода. Он шарил рукой, пока не нащупал влажных камней, и склонившись, с наслаждением погрузил глазницу в холодный ручей. И тут ему открылась горькая ирония судьбы: извилистый лабиринт Промысла Божьего лишил и его, и Дзефферино глаза, но ни один не стал от этого мудрей. И оба потеряли возможность достигнуть цели. Он стал пленником, но и Дзефферино сам себя приговорил к заключению. Однако, при всей схожести их участи, Дзефферино упорно считал его врагом.

Конрад ощутил зловоние, поднимавшееся из нижнего угла камеры. Там, сообразил он, должна собираться вода и, вытекая через дыру в полу, образовывать сточную яму. Но если сточная яма воняет, значит, ею пользуются. Обернувшись, он оставшимся глазом всмотрелся в густую темноту, окликнул:

– Здесь есть еще кто-нибудь?

От дальней стены послышался металлический звон. Слабый голос прозвучал предсмертным шепотом:

– Зачем мы здесь, мама? Почему не уходим?

– Назови свое имя, брат, – попросил Конрад. Голос запел:

Лес кругом стеной стоит, в нем кукушечка кричит...

Конрад снова прижался лицом к мокрым камням. Струйка поползла по щеке на одежду, как слезы отчаяния. Он знал, что за эти годы многих братьев арестовали как схизматиков и еретиков, приговорили к вечному заключению, лишили книг и святых-даров. Опасаясь их дурного влияния, судьи запретили говорить с ними даже тем братьям, которые носили им пищу. Раз в неделю во всех обителях братства заново прочитывали приговоры, откровенно намекая, что всякий, усомнившийся в их справедливости, разделит ту же судьбу. Конрад не считал себя еретиком, но в глазах брата Бонавентуры он, пожалуй, был схизматиком, и этого довольно, чтобы и его заключение стало вечным. Сколько месяцев или лет, задумался Конрад, пройдет до того, как он уподобится жалкому безумцу, делившему с ним камеру?