Россия: народ и империя, 1552–1917 - Хоскинг Джеффри

Широко известны артели бурлаков на Волге, которые формировались и принимались на работу на «бурлацком рынке» в одном из портовых городов, куда приходили в поисках работы как отдельные крестьяне, так и целые группы. Например, в 1856 году бурлацкая артель подписала договор с рыбинским мещанином Иваном Фёдоровичем Щаплеевским, по которому обязалась провести его баржу до деревни Балаково вниз по Волге, загрузить её зерном, отвести назад в Рыбинск и там разгрузить. Работа должна была быть выполнена в возможно кратчайшие сроки, «так, чтобы баржа не простаивала понапрасну и не задерживалась от лени, недостатка рвения или пьянства любого из нас. Особенно при попутном ветре». За это бурлаки получали плату соответственно шкале расценок плюс 15 копеек в день на питание. В договоре содержались детальные инструкции на случай, если баржа сядет на мель. Каждый член артели должен присматривать за тем, чтобы коллеги не увиливали от работы, не симулировали болезнь и не прятались за других, ведь в таком случае владелец имел право расторгнуть договор без оплаты и нанять новую артель. Наниматели оставляли у себя паспорта артельщиков и возвращали только после окончания работы, в день расчёта.

Артельная форма организации труда также использовалась в строительстве, рыболовном промысле, на лесозаготовках, при погрузочно-разгрузочных работах в портах и на предприятиях местной промышленности, которые не умещались в крестьянской избе, а требовали специальное помещение. Когда крестьяне приходили в город в поисках работы, артель часто помогала на первых порах найти жильё и подсказать возможные рабочие места. Обычно артельщики вместе снимали несколько комнат, покупали продукты и дрова, а иногда оплачивали услуги повара, готовившего еду. Если они были из одной деревни или уезда, то такая артель называлась землячеством: позднее к ней присоединялись приезжие из той же местности. Когда отец привёз юного Семёна Канатчикова из Волоколамска в Москву, они присоединились к одной из таких групп. «Мы сняли общее жильё. Артель примерно из пятнадцати человек. Некоторые были холостяки, у других в деревне остались жёны, чтобы заниматься хозяйством. За пищу, как и женщине, которая нам готовила, тоже платили сообща. Продукты покупали в магазине в кредит…»

Таким образом, артель выполняла те же функции, что и мир: в отсутствие надёжной правовой базы для контрактов обеспечивала возможность ведения коллективной экономической деятельности и в то же время способствовала снижению риска и равномерному распределению трудностей на всех своих работников. Артель могла быть самостоятельной демократической группой людей, ведущих и контролирующих собственную экономическую жизнь в общих интересах; но также могла быть подчинённой и внутренне иерархичной единицей в авторитарной среде. Она даже могла быть одновременно и той и другой, и в этом отношении напоминала МИР. В артелях смешивались самые разные черты: экономические и моральные, демократические и авторитарные.

Нечто подобное общинному устройству мира и артели в средние века существовало во многих частях Западной Европы, но пришло в упадок к XV–XVI векам вместе с падением крепостничества. В России модернизированное абсолютистское государство сохраняло и укрепляло как крепостное право, так и архаичную, замкнутую на себе сельскую общину. Этот парадокс и является ключом к пониманию, почему Россия в XVIII и XIX веках не продвинулась далеко к созданию нации. Такое положение усугубило различие между крестьянами и другими общественными классами, заключив большинство населения, если можно так выразиться, в сельское гетто. В самом сердце империи и дворяне, и крестьяне были русскими, но выглядели по-разному, по-разному одевались, говорили на разных языках, принадлежали к различным мирам.

В книге «Архипелаг ГУЛаг» Александр Солженицын называет зеков особой нацией, со своими отличительными этническими чертами. То же можно сказать и о русских крестьянах XVIII–XIX веков. Дворяне жили в мире, определённом некоей космополитической культурой, привычкой распоряжаться, военной или бюрократической службой, иерархической «Табелью о рангах» и соперничеством за должности и награды. Крестьяне же обитали в эгалитарном мире узкой, местечковой культуры, где решения принимались сообща, а главным приоритетом являлось выживание. Менталитеты, порождаемые в столь разных жизненных обстоятельствах, были взаимонепонятны: отсюда и та пропасть между большинством помещиков и крестьян, существование которой с беспокойством ощущали первые.

«Круговая порука» показывала свои положительные стороны в трудные времена. Если какой-то двор постигала беда — пожар, серьёзная болезнь, смерть работоспособного члена семьи, — другие дворы обычно оказывали посильную помощь. Этот обычай не следует толковать как проявление альтруизма: помощь соседу в какой-то степени объяснялась стремлением сократить дополнительное налогообложение для покрытия недоимок, а также частично в надежде получить в случае нужды такую же помощь. Кто знает, что может случиться; как говорили крестьяне: «Бог даёт, Бог берёт». Получившие помощь при возможности предлагали соседям водку, так что нередко всё заканчивалось попойкой, пением песен и танцами. Если пострадавшие были слишком бедны для такого рода благодарности, помощь всё равно предлагалась, но без каких-либо ответных обязательств.

Иногда этот обычай касался даже землевладельца. А.Н. Энгельгардт, профессор химии, в 1870 году оставивший кафедру, чтоб стать помещиком в Смоленской губернии, получил предложение помощи от крестьян, бывших прежде крепостными в его имении. Во время разлива реки вода прорвала плотину, и, к удивлению помещика, местные жители сами предложили починить её, причём бесплатно. Они объяснили это так: то, что случилось, «это, значит, от Бога. Как же тут не помочь по-соседски… Вы сейчас на деньги нанимаете, значит, по-соседски жить не желаете, все по-немецки идти будет, на деньги. Сегодня вам нужно плотину чинить — вы деньги платите, завтра нам что-нибудь понадобится — мы вам деньги плати. Лучше же по-соседски жить — мы вам поможем, и вы нас обижать не будете».

Таким образом, взаимопомощь отчасти объяснялась добрососедскими отношениями, отчасти желанием по возможности обойтись минимумом наличных денег в условиях преимущественно натуральной экономики, где использование денег всё ещё представлялось чуждым явлением. Поэтому при сезонных работах часто обращались к взаимопомощи, например, во время сенокоса или уборки урожая, когда требовалось максимально мобилизовать трудовые ресурсы каждого двора.

Взаимная поддержка была особенно важна, например, весной, когда прошлогодние запасы подходили к концу и самые бедные семьи не могли прокормить себя. Тогда несчастные ходили по дворам своих более удачливых соседей, взывая о помощи. Это считалось постыдным, но общее мнение признавало необходимость поделиться с нуждающимися. «Побирающийся кусочками стыдится просить и, входя в избу, перекрестившись, молча стоит у порога, проговорив, обычно про себя, шёпотом: «Подайте, Христа ради». Никто не обращает внимания на вошедшего, все делают своё дело или разговаривают, смеются, как будто никто и не вошёл. Только хозяйка идёт к столу, берёт маленький кусочек хлеба, от двух до пяти квадратных вершков, и подаёт. Тот крестится и уходит».

В любом случае, при самом различном отношении, круговая порука являлась неотъемлемой частью крестьянской жизни, а для многих становилась удушающей формой близости, что, вероятно, объясняет, почему многие молодые мужчины стремились вырваться из деревни и позже с отвращением вспоминали прошлое. Жизнь каждой семьи, каждого отдельного человека была открыта для всеобщего обсуждения, буквально превращаясь во всеобщее достояние, словно пастбище для скота, и подвергалась самым различным оценкам. Талантливые или не совсем обычные люди страдали от такой атмосферы, как от клаустрофобии. Так же чувствовали себя молодые люди, особенно женщины, в коллективе, где порядок устанавливался старшими мужчинами. К бедным относились с презрением, богатые становились объектом подозрений и ненависти, если они недвусмысленно не проявляли внимание к нуждам общины. Попрание норм деревенской жизни могло очень дорого стоить, что подтверждается общинной судебной практикой.