Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

Май кончается, а уж настроение совсем летнее. Хочется ходить целыми днями, полным сомнений, храбрости и жалости. Читаю немного о древности и прямо восторгаюсь. Много теряю времени на прогулки с Заковичем, который мне очень мешает, да и сейчас он здесь сидит и, посвистывая, читает Последние Новости.

С Диной вчера опять отвратительные нежности и ссора, а был такой изумительный, сияющий вечер, и где-то все теплело и дышало. Хочется работать, но скоро надо будет идти на «Службу» и купить ту изумительную книгу рукописную.

Руки грязны, морда небрита, и грязна, и желта, узкоплечесть, грязная рубашка, босой совсем — ботинки развалились, но здоровье ничего, сердце будто исчезло, на аппаратах всех побиваю легко.

Вчера спал до трех, потом читал и, получив письмо от «Службы», с облегчением пошел к Дине, с которой было отвратительно. В страшном утомлении, прямо-таки в изнурении ехали домой с Ладей в коричневом трамвае, где я, увы, потерял полтинник. Оборвался я страшно, каждую минуту готов с кем-нибудь драться.

Голова немного болит, до того ужасная тоска и опустошение от утреннего путешествия с Заковичем. Не могу даже писать. Уже 5 часов, и ничего еще не сделано. А в 8 надо быть на «Службе». Кстати, чудно я вдруг стал к ней относиться, могу с ней поговорить о религии. Милая, обижается, прислала pneu: «Я совсем потерялась».

Вчера целый день прибирал, рвал и расставлял, потом тоска, пустота в душе и усталость. Какая длинная жизнь между этими четырьмя стенами или, вернее, двумя, ибо левая — окно, а правая — кухня. Был вечером у Дины довольно рано. Чудный разговор (добрый) перед оранжево-фиолетовым небом. Изумительная медитация во время возвращения в страшном утомлении. Решил вести правдивый дневник религиозной жизни.

А позавчера — Marché aux puces, унижение, раздражение. Затем обед у Дины, белый закат, стихи и огромный разговор с Диной о сумасшествии и оккультных науках. О невозможности одновременно еть и заниматься медитациями, о разрыве в мозгу, о головных болях, о страшной судьбе. Затем простили друг друга и плакали.

Работаю мало, но медитирую. Сегодня буду читать Шеллинга и писать сюрреалистические стихи или наоборот.

Всеволод переодевает рубашку. Опять беспокоится о будущем в нищете. Старая истина. За себя страха нет, так за свое добро страх гложет.

Болит нога при ходьбе и распухла — вот горе. Чудный солнечный день. Обязательно пойду гулять, хотя бы калекой останусь.

Вчера чудный день. Утром стихи, затем гулял с Блюмом и один — грязный, со страшной болью в ноге, но дивно медитировал, и все было все равно. Потом читал Гюисманса и был у Дины, вели себя осторожно и потом разговаривали до головной боли страшно мистично.

«Но я в тебе не нуждаюсь. Мне нужен только Поэт, а не ты». Опасные слова: «ты мне не нужен».

Ночевал у Блюма из-за страшной боли в ноге — растянул связку. Ночью во сне еб, вопил и спускал. До того голый до пояса смотрелся в зеркало. Фигура стала прямо акробатической. Но в пиджаке, особенно в синем, по-прежнему жалкий слабый вид.

Сегодня мое рождение. День солнечный, жаркий. Дина подарила Заратустру по-немецки, мама — 19 fr., а Ладя подушил меня зверобойными духами.

Может быть, самое светлое рождение в жизни. Сейчас буду читать Шеллинга, которого читал вчера с трудом, но толково, 20 страниц в два часа. Медитировал духовно, но без блеска. К ночи дико, дико устал, еле шел, и все болело от усталости. Ногу забинтовал, и легче.

Безумно грустная прогулка с Заковичем в Люксембурге, где рядом сидела милая какая-то с больным англосаксонским лицом. Пойду сегодня нарочно, не придет ли? Говорил — специально, чтоб она слышала, — о таинственных вещах.

Раскаленные дни. Все время клонит ко сну — и вроде бессонницы. Дикая усталость часам к 8. Прекрасная работа, хотя без внешних результатов. Медитация вчера на Champs-Elysées. Было мистически необходимо трижды перекреститься — при всех не смог, перекрестился только один раз и то как-то иронически.

Красивый был закат, огромное солнце без облаков и пух, тихо, как снег, летящий в теплом воздухе.

Не спал почти, все ворочался, жопа возле головы, адская тоска и боль в животе, а с утра кашель, слабость и сухость. Буду работать.

Вчера работал первый день после дивной, золотой, но такой тяжелой недели. Ждал ее долго на углу Edgar-Quinet и видел какого-то погибшего человека, который раньше, в 1921 году, бывал в Café Vavin. Он уже сумасшедший и говорит сам с собой.

На rue de Rennes были такие огромные зарницы.

В воскресенье с утра был страшный ливень. Стоял в подворотне на rue St Jacques и думал о сладости одиночества и безвестности. Были с Диной в Лувре. Вечером — карты и Мережковские, было мило и тяжело. Погибший день.

В субботу с утра дикая работа, вечером медитация со слезами и судорогами. Потом, о ужас, ебся и спускал, потому что занежничались и — в моем переутомлении — не было сил противиться.

Воскресенье. В Тюильри, где очень много раздвинутых пизд, какая-то сорокалетняя женщина всячески кругом ходила, мечтая познакомиться, но я был с Диной. После этого у нас был огромный оккультный разговор о Троице, до головной боли, затем обед.

С Варшавским состязались на аппаратах и толкали ядро — к позору всех мальчишек и отчасти его. Затем играли в карты до трех часов, и все мы с Диной проигрывали.

В пятницу был чудный, неземной день. Работа и открытия в метафизике, до слез, до прямо-таки экстатического состояния. Записал 40 страниц Шеллинга.

С Варшавским и Диной мило разговаривали на St Michel. У Варшавского неудача в любви, и поэтому он стал свободнее и милее. По-прежнему он чудно скромен, приветлив и красив, приятно просто на него смотреть.

В среду работал, читал и писал роман и медитировал, хотя голова уже была слегка на боку. Всю ночь разговаривал и занимал всех. Переживал всеобщую любовь и любовь всех. Проценко даже мне руки целовать собирался. Выпили с Ладинским на «ты». Вот и все. Но в общем чудное, чудное лето, никогда такого не было.

Лето идет так скоро, так скоро. «По дорожке той, которой пеший не пройдет живой», — Ладя поет, надевая туфли.

Разбирал стихи, а вчера целый день книги — по отделам. Книг много хороших, напрасно я сомневался. Но дико устал и палец ободрал. Тосковал, не смог написать никаких стихов. Зато Аполлон Безобразов — ничего себе. Шел мимо голубого собора и плакал, медитируя. Затем шел мимо кожевенных заводов, молился в садике Армии Спасения.

С Диной были в синема. Она была фиолетового цвета, в заколке. Страшная любовь, нежность без конца, хотя настроение решительно против сексуальных авантюр. Читала она мне новых сюрреалистов — прямо до слез. В сущности, никто мне так много добра не сделал и так не окружал меня всегда религиозным настроением. Светлая, светлая девочка, ангел прямо — со всеми недостатками ангелов.