Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

Ко мне вернулось мое стило. То самое, черное, хотя с новым и очень удобным пером.

Возвратился от Дины. У нее, впрочем, бывать незачем, встречи тяжелые, полные пережевывания неинтересных людей и обид. Сегодня серая погода. Медитирую в общем, хотя больше на улице и на ходу.

Вчера чуть не поругались после позавчерашних «сладких» — брр! — часов в чужой серой отельной комнате, откуда удрали, не заплатив гарсону 1 1/2 франка, мерзкая обстановка, да и не только.

Поздно страшный разговор с Браславским до холодной дрожи о пошлости оккультизма и о мистериях.

Высокие в общем дни. Невроз режет, как ножом, но, принимая его, вхожу в самый высокий час. Солнечный трагизм, мужественное настроение.

Она действительно иллюминистка и полугениальное существо. Никогда не забуду страшную ночь на Gobelins, когда она после ссоры впала в такой глубокий обморок-отсутствие, что твердо верила, будто я ушел, рыдала безостановочно и разговаривала с привидениями и духами. Было страшно очень, потом целую неделю была как стеклянная, совершенно отсутствовала.

Что надо? Высокое равнение, уверенность в любви, ее молчание, терпение, принятие всего, главным образом невроза, который грызет меня, но который она переносит с редким христианским отношением. Хорошая память о незабываемом высоком-высоком Версале.

Написал наконец письмо Татьяне и статью в «Числа», хочется писать стихи, и в общем еще поднапрячься бы — и совсем было бы солнечно вокруг меня.

Газ горит светло и зеленовато, говоря почему-то о прошлых днях. Мама ест хлеб. В редакции было кисло.

С нею было необыкновенно стеснительно и нежно и в синема безумно сладко. Опьяняющие лобызания. Но нужно ли быть счастливым? Мне нет, конечно, и я уже думаю: расстаться бы.

Мило мы все-таки в тот раз, в вегетарианском ресторане, стенографически перемигивались. Говорить этого нельзя от безумной нервности голоса и мимики, которая все перевирает. А так деланое выражение сходит и возвращаюсь к своему простому лицу, серьезному, мужественному. А тот голосок и интересное выражение — какой позор.

Плохо дело. Вчера симулировал сердечный припадок, до того разнервничался, что ничего не мог поделать. Было тяжело, сегодня голубое письмо меня слегка растрогало, но, видимо, я решился порвать все. Вчера день безумной нервности, сердцебиение. Унизительный разговор с Диной, кончившийся хорошо. Сегодня, кажется, рабочее настроение. Писал, глупость такая, стихотворение в тетрадку Смоленской, эдакой телке.

Тише работай. Вчера в часы унижения свет был страшно близок, прямо перед глазами.

Несколько дней не увидимся под предлогом болезни. Дивный отдых. Запутался окончательно. Только внутри ясность, теплота, решимость. Люблю свою работу.

Примечание Осветителя. Далее наклеен клочок русской газеты с вырезанным абзацем. На оставшемся обрывке можно прочесть: «…которых повеет на нас романтизмом русских тридцатых годов. „Вечер романтики“ закончится выступлением Марины Цветаевой, которая славится умением читать…» А что же вырезано? А вот что: «Молодой поэт Б. Поплавский прочтет свои романтические, полные фантастики стихи, а Вадим Андреев — свои чеканные, строгие строфы, oт…»[91]. И приписано: «„Возрождение“, какой-то милый хуй».

Целый день смута и тяжесть. Все утро проходили с Заковичем по городу в воинственном возбуждении, выставив грудь в светерах, затянутых за пояс. Осуждали себя за это.

Попытался медитировать и вечером заснул после «Службы», которая была кислая. Вчера много танцевали в каком-то кабаке с подземным освещением. Медитировал все-таки, писал стихи. Да, играли у Карских в стрелу, страшно было мило. Как-то все друг друга любили, и в двадцать одно я напоследок снял банк — страшно волновался.

Дина милая, сразу стало мне легче с ней и даже совсем хорошо. Так мило мы тогда мороженое ели на Gobelins в слабом осеннем солнечном сиянии, и даже одну минуту около какого-то базара было совсем хорошо. Помню, были там такие зеленые ремешки.

Хорошие решения утром. Работа в страшном разброде, тоска. Но ведь каждую минуту новая жизнь начинается. Чайник свистит, Всеволод в волосяной сетке пьет какао.

Со «Службой» плохо. Вчера были грубые сексуальные моменты и тот же звериный крепкий запах ее платья. Возможно, что я ее вовсе не люблю, во всяком случае, не сильно люблю. Ce n'est pas ce grand amour dont il était question[92].

Мужество. Ужасная боль в груди от плохой жизни. Совестливость до физической боли. Разочарование в успехах. Стоит ли писать, если Иванову больше хлопали? Затем реакция. Скажи сам, какие стихи. — Очень хорошие, но оккультные.

Странная долгая весна.

Радует зелень в окне. Радуют Карские — милый дом. Радует Дина — друзья на всю жизнь. Блюм милый. Но от ребячества — страшная боль в сердце. Надо быть серьезным, взрослым, безумно гордым — но не перед другими, а гордиться тем, что мы любим: рыцарским озарением, святостью решения.

Сейчас буду работать.

Утром не работалось, проснулся у Блюма, обедал у Минчина. Вечером (медитации не было) Кочевье. «Службу» видел недолго. В Кочевье было мило. Потом долго шли с Лидой и Диной, и мне было больно, как Дина истерически разговаривает с нею. Были в Куполе, где я угощал ее café liégeois[93], потом шли пешком часа три подряд, был приятный мистический разговор с молитвами, благословениями, слезами и страшными гаданьями. Начался с того, что она видела нас вдвоем со «Службой» и сказала, что у нее «спина низкого человека».

Высокие вещи мы говорили.

«Служба» простовата, между прочим, все эти дни носилась с идеей, что беременна. Придется ее ликвидировать, хотя долг мне открылся тогда быть с ней милым и служить ей до конца ее любви. Так надо и сделать. Не везет мне в женщинах. Никогда не могу полюбить. Ищу Еллу — небесное существо.

Угнетает меня то, что очень я оборвался. Жалко куртки тогда не купили, навсегда бы осталась, а то все деньги проиграл.

Удивительно меня тронула на Marché спящая на солнце фигура. Уснуть бы так ни с того ни с сего. Только совестно. Берусь завтра вновь за «Аполлона Безобразова». Надо его с рук долой.

Вчера была странная медитация во сне. Со всех сторон рождались соблазнительные вещи — пейзажи, здания, женщины, радостные состояния. Но я от всего этого отказывался для поворота вглубь — к жалости и вере. Проснулся поэтически опустошенным, как мне казалось, но необыкновенно подбодренным в рыцарском смысле.

А позавчера — странный, грешный день. Никакое утро. Был у Минчина, затем пришел к Дине с картиной Блюма, найденной у него в коридоре. Там писал стихи и заснул. Во сне безумно сладко употреблялся с ней, а после долго еще дремал в солнечном луче, она делала вид, что спит. Но просто ей было мило.