Голубиная книга 2 (СИ) - Боброва Ирина

– Ох ить цветущий нашёлся, да ты ежели и зацвёл ненароком, то не с молодости, а плесенью покрываясь, потому стар, аки пень замшелый, и сколько тебе готов не вышепчешь!

– Ну–ка, просвети–ка, Дворцовый? Эт почему не вышепчешь? – И Кощей, отпустив занавеску, демонстративно закатал рукава чёрной шёлковой рубахи. – Ну–ну, отвечай, ежели вообще какую–то ответственность в характере имеешь?!

– Да потому не вышепчешь, что шептать нечего, ибо циферек таких не придумано, чтобы ими года твои обозначить! – Дворцовый по привычке вскочил на ноги и запрыгал, сразу став похожим на молоденького драчливого петушка.

– Да я такую агрессивную линию поведения знаешь чем пресекаю? Да я её кулаками пресекаю – один раз и навсегда! – Вскричал Кощей, делая ещё шажок от занавески.

– Злыдень ты, Кощей, и бессмертие твоей натуре испорченной комплиментом не является, а ить совсем напротив – ругательство!

– Чего это они, тять? – Спросил Горыша. – Вроде радость у нас, а старики собачатся?

– Это от нервенного возбуждения. Не хотят очевидное видеть, вот и тянут время любым способом, лишь момент ответственный, когда правде в глаза посмотреть придётся, отодвинуть. Да только не отвертишься от правды–то, хоть руганью время тяни, хоть побасенки рассказывай. А решение, всё одно принимать придётся. Так что, дядька Кощей? Летишь с нами в Крокодильеры?

– Нет, Горыныч. И хоть сердцу моему льстит ваше предложение, а нет ходу мне с хрустального дворца.

– Ну, как знаешь, – не стал спорить змей. – А ты, папенька Дворцовый поедешь?

– Нет, сыночка, и я не поеду, – ответил Дворцовый, утирая слёзы. Он присел на спинку стула, закинул ногу на ногу и покачал ею. Долго рассматривал синий тряпичный ботинок, в кои–то веки завязал шнурок и стёр пятно с белой подошвы. – Вот ить правильно ты изрёк про то, что тянем мы с Кощеем время, аки кота за хвост, да только не орёт оно, как тот кот бы орал, ибо лишено голоса напрочь оно – врямя то. И не хочется мне слова эти вслух молвить, а деться некуда. Останусь я здесь, ибо предначертание такое с рождения положено. У меня судьбина быть к дому привязанным больше, чем к его обитателям. Без дома я ссохнусь, ить у меня порода такая – домовой я, хоть и Дворцовый. Вот у тебя новая жисть начнётся, с женой и детками, а я буду сидеть у окошка, весточек ждать, плакать, аки дитя малое, брошенное… – И Дворцовый разрыдался. – Да я ж тебя, можно сказать, с пелёнок… перинки менял… кашки готовил… гигиену соблюдал… а ты… Да куда ж ты, маленький… – Он достал из кармана синих, простроченных жёлтой нитью, штанов несвежий платок, высморкался, и, переведя дыхание, продолжил уже спокойнее:

– Но ты нас не забывай, не забывай. Там с ласточками… али с какой другой птеродактелей весточку передай. Мы уж с Кощеем ждать будем. Ой, да ить я совсем оглупел, вам ж на дорожку еды собрать надобно, а то ить с голоду лапы протянете, а тебе семью кормить…

Горыныч сгрёб лапищами махонького Дворцового, расцеловал три раза – по числу голов и говорит:

– Спасибо тебе, батюшка! Растил и холил ты нас так, что родной отец так не смог бы! И тебе, дядька Кощей спасибо – от нас, и от Горыши. Не надо долгих сборов, и семью найду, чем прокормить. А теперь полетели мы, нечего прощание затягивать.

И змеиная семья отправилась в путь.

Дворцовый с Кощеем долго смотрели вслед, наконец, Бессмертный сказал:

– Пойдём, чего сидеть зря.

– Чего это здря?! – Подскочил Дворцовый. – И ничего это не здря! Я весточки жду!

Кащей только хмыкнул:

– Какие тебе ещё весточки? Вон, их самих видать, с глаз ещё не скрылись. Пошли, говорю. А дети – они вырастают и вылетают из гнезда. А простое гнездо, из веток сложенное, али хоромы царские, али дворцы, на манер нашего, хрустальные – в том разницы нет. Не удержишь деток за стенами, а ежели попытаешься, так и любые стены порушат, ибо планида у молодых такая – мир осваивать.

Но Дворцовый будто не слышал. Смотрел он, как змей Горыныч улетает, и всей душой желал, чтобы воспитанник его передумал и вернулся. Хотя бы на миг, чтоб ещё раз взглянуть на него, ещё раз проститься, ещё раз слова напутственные сказать. Видно, змей почувствовал тоску маленького домового. Змеиные головы переглянулись и, поняв друг друга без слов, сделали круг над Лукоморьем. Над хрустальным замком пролетели, над Городищем покружили, над прудом, лесом буреломным. И больше задерживаться не стали, сразу отправились в путь – всем семейством: Горыныч, Скарапея и змеёныш с ними.

– Братья, а ведь мнится мне, что не вернёмся сюда более, с папенькой Дворцовым да Кощеем более не свидимся, – вздохнул Умник, смахивая лапой слезу.

– Да, чтой–та я об этом и не подумал, – согласился Озорник, поковыряв другой лапой в носу.

– Хватит ныть! – Рыкнул Старшой. – Беру управление организмом на себя! А курс назад в горы Крокодильеры держим. Вперёд, в новую жизнь летим!

И взмахнул змей крыльями раз, другой…

Уж Лукоморье позади осталось, но змей больше не оглядывался, хоть и заметил, что люди на улицы высыпали, платками вслед ему машут, шапки подкидывают. И водяного увидел – тот сидел на коряге, в пруду лесном, и тоже, задрав голову, смотрел в небо. И Леший с Лешачихой из чащи вышли – со змеем проститься. Но змей Горыныч уже был далеко – пересекло змеиное семейство границу Лукоморья, мимоходом подивившись, когда это успели стеной обнести не только всю страну, но и часть хызрырской степи зачем–то. Но останавливаться и выяснять змей не стал, времени не было, да и резона тоже – стремился он вперёд, к новой жизни.

Бурю ту народ долго вспоминал. Ущербу много было. Ветром кое–где крыши снесло, деревья поломало – убирать да чинить надо. Кадки да вёдра разнесло по полям и огородам, да что утварь – телегу с лошадью забросило на крышу дома воеводы Потапа, в аккурат на самую мезонину. Телега–то застряла, а лошадка мохноногая в дом провалилась. Уж как умудрилась она по лестницам в горницы спуститься – то никому неведомо, а только угораздило её в светёлку Елены Прекрасной забрести. Там и обнаружили её хозяева. Незваная гостья времени не теряла – съела все косметические снадобья с туалетного столика. После ей зачем–то в сундуки заглянуть приспичило, видно, крышки откинутые заманчиво выглядели, или, подумала, что овса в сундуках насыпано? Перемесила модные сарафаны копытами, помяла кринолины, много платьев просто сжевала. Елена Прекрасная сразу в рёв, насилу воевода её в чувство привёл. Думал, истерики ежедневные будет устраивать, чудес иноземных, нарядов да снадобий косметических требовать, но Елена Прекрасная, проснувшись, и не заикнулась о своих капризах. Будто из памяти стёрлось знание о странах удивительных, о народах, их населяющих. И не только у Елены Прекрасной, но и у всех лукоморцев.

Со степняками конфликт на время затих. Но Кипишград, посёление пограничное, воевода раскомандировывать не стал, оставил на всякий случай. Государством управляли, дела хозяйственные делали, свадьбы да дни рождения праздновали лукоморцы, не замечая стены вокруг государства. В какую сторону не пойди, обязательно на неё наткнёшься, а пройти сквозь неё или поверху невозможно, но удивительно: никому до того и дела нет. Живут себе, на стену колючую глядят, а того, что свободы лишись, не понимают. Будто всё равно людям, что к одному месту навеки прикованы оказались. И что послы иноземные заглядывать в гости перестали, о том не вспомнили.

Царь Вавила недолго прожил после возвращения из Пекельного царства. Только и успел, что сына на руки взять, к сердцу прижать да благословить. Кызыме передал наследника, а сам упал замертво. Много бед могло вынести сердце царское, а вот к счастью неподготовленным оказалось. Но, счастье счастьем, а без воли богов душа от тела не отлетает. Не обошлось здесь без вмешательства высших сил. Потап после себя винил, Домовик его в обратном убеждал, да без толку. Когда воевода в ту бурю с крыльца–то скатился, с Горынычем поговорил, простился по человечески, и к терему развернулся, видит – стоит паренёк у двери. Мокнет под дождём, рубаха изодрана, лицо расцарапано, волосы мокрыми сосульками вдоль лица висят.