Десять поколений - Белла Арфуди

десять. Он уже давно ходит в школу один, но мама решила его проводить. Ей потом надо куда-то ехать. Ари даже и не помнит таких дней, чтобы мама уезжала. Она всегда дома, когда он возвращается из школы. Дома пахнет едой. Ари только заходит в прихожую, а уже знает, что мама кладет ему на тарелку картофельное пюре и куриную котлету. На другой день – обожаемую им толму. По четвергам практически всегда у них рыба.

До Ари сквозь тяжесть лет и белоснежного одеяла доносится запах жареного минтая. Значит, четверг.

Он заходит в кухню. Форточка приоткрыта, хотя на улице зима. Мама всегда так делает, когда готовит. Однако, заметив Ари, тут же закрывает окно. Ари недавно болел. Не хочет, чтобы сын снова простыл. Он, бедный, промучился с кашлем пару недель. Даже дошаб[21] толком не помогал.

Тара суетится у стола. Сегодня она припозднилась с обедом. Ребенок уже вернулся, а еда еще не готова. Она берет очередной кусок рыбы, обваливает его в муке, смешанной с приправами, и кладет на сковороду. Масло шипит и брызжет. Нужно перевернуть другие куски рыбы, чтобы не подгорели. Панировка вся красная от обилия в ней паприки.

– А бабушка говорит, что рыбу нам нельзя. – Ари вспоминает об этом каждый раз, когда она ему надоедает.

– Она много чего говорит, – отвечает Тара, стоя у плиты с вилкой в руках.

– И курицу, говорит, тоже есть нельзя. – У Ари плохое настроение. Отхватил тройку на контрольной по математике. – Мы же езиды.

– Если она не хочет есть рыбу с курицей, то пусть не ест.

– Но мы же едим.

– Мы едим.

– А почему мы едим?

Мать поворачивается к Ари.

– Потому что я так сказала.

Голос Тары уставший, но твердый. В нем нет даже капли сомнения.

– А бабушка говорит, что курицу есть особенно ужасно. Она похожа на павлина, а павлин – священное животное. Он как наш ангел. Мы что, едим ангелов?

Тара начинает мысленно считать до десяти. Иногда ее мать слишком увлекается, говоря с внуком по телефону. И ведь хватает же у нее на это времени и желания, учитывая стоимость звонков.

– Мы просто едим курицу, Ари. От этого ангелы на нас не обижаются, не переживай.

– Откуда ты знаешь?

Тара откладывает вилку в сторону и садится на табуретку напротив сына.

– Ты же помнишь, кто такой Малаки-Таус?

Ари кивает. Он знает, что Малаки-Таус – это самый главный среди ангелов. Папа ему рассказывал. Еще Ари знает, что некоторые думают, будто Малаки-Таус – это сатана, раз он падший ангел. И если он сатана, то езиды, и Ари вместе с ними, – сатанисты. Но папа объяснил, что это не так. Это все глупости от «необразованности».

– А помнишь, что сделал Малаки-Таус, когда раскаялся в том, что пошел против Ходэ?

– Он очень много плакал.

– Правильно. Он плакал, видя страдания грешников в аду. Плакал семь тысяч лет. И знаешь, что было дальше? Папа уже рассказывал тебе?

– Нет. – Ари заинтересовался и наклонился к матери.

– Слез было так много, что он затопил ими весь ад. Ходэ сжалился над ним, принял его раскаяние и сделал его верховным, то есть главным ангелом. И ты думаешь, что ангел стал бы переживать о том, ешь ли ты курицу?

Ари молчал. Его уже не волновала ни рыба, ни курица. Он был поражен.

– Если ад затопили, то его больше нет? Куда же попадают плохие люди после смерти?

– А как ты сам думаешь? – спросила Тара, пододвигая к нему тарелку с ароматной жареной рыбой и мягчайшим картофельным пюре, в которое она никогда не забывала вбить один яичный желток для цвета.

– В какой-то новый ад?

Тара засмеялась, глядя на сына, ковыряющегося в рыбе. Ее смех всегда был звонким и чистым, как у ребенка.

– Нового ада, к счастью для нас, Ходэ не построил.

– Куда же тогда?

– Не знаю, мой хороший. – Тара пожала плечами и щелкнула сына по носу.

– Но есть же какие-то варианты? – Пытливый ум Ари не унимался. Не могло быть так, что на этом все. Так не бывает.

– Если тебе нужны варианты, то вот тебе мой. Теперь мир, в котором мы живем, и есть наш ад. И если мы живем неправедную жизнь, то попадаем сюда снова и снова. Если же мы становимся хорошими людьми и совершаем добрые поступки, то отправляемся в рай.

Образ матери пропал.

Пустота. Тьма. Снова шипение. Хотя нет. Скорее похоже на странный шум от приложенной к уху морской раковины. Ари как будто в коконе. Ворочаясь в кровати, он впадает в беспокойный сон. Мечется, раскидывает руки. Одеяло сползает к ногам. Дядя Мсто, вернувшись в комнату, прикладывает ладонь ко лбу Ари. Кожа под его рукой горячая. Температура. Наверное, подхватил какой-то вирус.

Дядя Мсто укрывает Ари сброшенным одеялом, подтыкает его, чтобы не выбивалось, и спускается на завтрак. Племянник пусть отдохнет, путешествие у них выдалось странным. Не пойми куда и не пойми зачем.

Ари снится лестница. Только лестница. Кроме нее, нет абсолютно ничего. Даже он сам какой-то бесплотный дух. Лестница ведет вниз. Ари становится на верхнюю ступень. Она начинает исчезать под его ногами, ему приходится переступить на следующую.

Девятая ступень. Мир вокруг становится темнее.

Восьмая ступень.

Седьмая.

Шестая.

Ари идет медленно. Он не чувствует опасности. Только любопытство. Что там в самом низу? Он видит еще несколько ступеней, но не понимает, что будет после них. Снова пустота?

Пятая ступень. Вокруг появляются хаотичные тени. Они все серых оттенков. Какие-то из них больше, другие совсем крошечные. Все они образуют вокруг него хоровод и бесконечно кружатся. Ари их не боится. Он знает, что они добрые.

Четвертая ступень. Нога Ари становится легкой. Он как будто начинает лететь вниз, а не шагать. Сквозь плотный поток света вокруг прорываются звуки.

«Это речь», – понимает Ари. Он пытается прислушаться к ней. Сначала все сливается в единый ритм. Ари напрягает слух чуть больше. Слова. Они на русском. Но в них нет связности, это хаотичный текст.

Третья ступень. Ари начинает разбирать слова на армянском и грузинском. Он слышит собственный голос, хотя его губы сомкнуты. Он кричит что-то маме. Затем зовет отца. Оба отвечают ему на езидском. Ари слышит небольшой диалог:

– Зачем нам переезжать в Грузию? В Армении нам вполне неплохо живется.

– Потому что я так сказал, Тара. Слово мужа – закон.

Все обрывается.

Вторая ступень. Турецкий язык. Ари узнает его сразу по звучанию, но совершенно не различает, что говорят. Ему понятен лишь накал