Ураган «Homo Sapiens» - Николай Балаев

— Точильщик, — сказал Генка.

— Не слишком ты его? — Михаил подошел и выдернул кляп.

«Точильщик» сплюнул несколько раз и сказал:

— Ну, падлюки, погодите! Шибко тебе, Комар, повезло, но все одно — дозудишься: бог, он троицу любит. На тебя не только мой жакан накатан. Авось чей поймает. Думаете, Максимыча повязали, дак все? Не-е, у него дружков закадычных много… — Он сильно втянул воздух и визжащим голосом завопил:

— Ребя-я-яты-ы-ы!

Генка выхватил из руки Михаила кляп и сунул в открытый рот. Парень захлебнулся, замычал и, выгибаясь, застучал по гальке головой.

— Необъявленные войны — самые жестокие! — яростно оскалился Генка. — Они могут стрелять, резать, бить… Пусть прочувствует, что и мы всерьез. А иначе и быть не должно — Земля за спиной. — Он снова наклонился, выдернул из кобуры револьвер и резко ткнул стволом в скулу «точильщика»: — Попробуешь развязаться — догоню и кончу. Слово.

Тихие плесы ручья переменились быстринами. Берега, чуть приподнятые над заболоченной, с частыми моренными грядами тундрой, заполонила полярная березка.

— Хариус, — сказал Генка, приглядевшись к воде. Стайка небольших рыб метнулась с переката в бочаг. На темных телах около голов Михаил успел разглядеть светлые колечки.

— Объячеена рыба. В сети побывала, сорвала чешую, но проскочила. Двухлетки. А крупной не видно. Плохо.

Они пошли дальше. Стайки стали встречаться густо, но вся рыба была одной величины, точно откалибрована. Да тут и не трудно откалибровать: ставь у выхода из озера сеть — весенняя рыба сама полезет, инстинкт погонит. И ни одной зеленой спины — нет гольцов. Наверное, уже все в бочках да на вешалах. Неужели опоздали? Сегодня только воскресенье. Да, разворотлив Гриня. Успел забрать крупную рыбу, производителей. А мелочь налим доберет, ему теперь некого бояться. И оборвана цепочка… но почему трактор в поселок всего с мешком рыбы? Нет, что-то не так…

Моренные холмы приблизились к ручью и повисли крутыми песчаными склонами, из которых торчали шлифованные древними ледниками бока валунов. Образовалось ущелье, в нем загудел ветер. Берега ручья поднялись, встали высокой террасой.

Генка и Михаил вышли из-за очередного поворота и увидели озеро. Ледяная гладь раскинулась километра на четыре, до сверкающих розовых вершин заозерной цепью сопок. Рядом, между всплывшим озерным льдом и кочкастым берегом, лежала полоса чистой воды. На террасе стоял балок, над трубой колыхался горячий воздух.

— Тут, — выдохнул Генка.

Они огляделись. Людей на улице не было. В берегах ручья с двух сторон торчали колья. Стальная арматурная сетка, привязанная к ним, перехватывала ручей наглухо. С озерной стороны, уткнувшись в сетку головами, стояла рыба. Здоровые могучие гольцы, крупные хариусы. Все пространство ручья между озером и сеткой, метров тридцать, было забито рыбой. Плотно, почти как в бочке. Вернуться в озеро не может — не пустит инстинкт, а «рыбачки» не успевают, видно, обрабатывать. Ждет рыба, когда поволокут ее на берег, распотрошат, распихают в тару, развешают на стены и поедут домой, довольно подсчитывая будущую выручку, оставив за спиной еще один погибший уголок планеты…

— Идем, — сказал Генка и, расстегнув кобуру, первым полез к балку. У боковой стенки его стоял стол, залитый черной кровью, рядом алюминиевый бачок, полный рыбьих потрохов. Стена балка густо увешана распластанными рыбьими тушами. Под ней, задвинутый к полозьям, желтоватый деревянный ящик в черных печатях. Михаил осторожно поднял толстую крышку. Аммонит. Круглые длинные патроны в малиновой обертке. Михаил опустил крышку, пошел дальше. У входа в балок — мешок с сетями и отдельно, на колышках, — невод. Большой браконьерский набор. Михаил поднял голову: над дверью два крыла — ворона и полярной совы.

— Долетался, «голландец», — Генка потянул дверь и первым шагнул в балок. Михаил следом. В нос ударил смрадный дух пережженного человеческим организмом табака и спирта. Против двери на замызганных матрацах, расстеленных по широким нарам, свистели и храпели в два голоса люди в голубом теплом белье. Торчали грязные ступни ног с налипшим мусором. Михаил сразу узнал левого: «Сучков Филипп Матвеич» — Григорий Долгун, Гриня. Вот и выплыл кончик вившейся год веревочки.

— Этот, — Генка усмехнулся и кивнул на правого, — приятель «точилы».

Что-то стукнуло в сердце Михаила, и там зазвенела высокая нота, перекрывшая нервное напряжение последнего часа. Он придвинулся ближе, глядя в опухшее, с фиолетовыми глазницами и черными пятнами пены в углах губ, лицо, заросшее неухоженной, клочкастой бородой… А если без нее?.. Ну… Ну!.. Михе-е-ев. Господи, конечно — он… Да что это такое, а? Михеев!

— Ножички на всякий случай, — Генка вытянул из кучи одежды один брючный ремень, потом второй. На них в самодельных алюминиевых ножнах болтались самодельные финки с наборными рукоятями: — Зубатые пацаны.

Михаил, часто дыша, выпрямился. Эх, Михеев, гроза браконьеров, бывший инспектор рыбнадзора…

Он качнул головой и отошел к столу.

Понятно, почему храпят: на столе две бутылки из-под спирта, одна пустая, вторая не допита на треть. Рядом рыба, банка говядины, кусок сливочного масла килограмма в три, осыпанный горелой махоркой, с воткнутыми в оплывшие бока окурками. Свинского в тебе раньше ничего не замечалось, Михеев. Ловко она тебя окрутила, поганая посудина. Какая жалость. Крепко отвечать будешь.

— Улов обмывали, не выдержали, — сказал Генка. — Сейчас их ломом не поднимешь.

Над столом, как и в прошлом году, пятизарядка двенадцатого калибра. Михеева, наверное. Рядом курковая тулка, два полных патронташа. На широкой полке ракетница, пачки патронов, коробка. Михаил взял коробку. Электродетонаторы. Он нагнулся. Под столом моток проволоки-звонковки, на нем индукционная взрывная машинка.

— А это не на рыбу, на нас, — Генка показал ракетницу. В ее широкий ствол был вставлен кусок от ствола малокалиберной винтовки. Тускло блеснула шляпка гильзы. Генка осторожно поддел ее ножом, поймал вылетевший патрон и сунул ракетницу в карман.

— Оружие и боеприпасы на улицу, — сказал он. — Так?

— Согласен, — кивнул Михаил.

— Подвезло нам и там и тут, — вдохнув за порогом чистый воздух, сказал Генка. — Бывают же в жизни такие случайности… А все равно жаль, что тут без боя…

— Ну, ну, витязь, — притормозил Михаил и, помолчав, задумчиво сказал: — Эти случайности, видно, были предопределены. Гена. Их образом жизни, нашей работой и работой людей вокруг.

— Скорее всего так… — Генка покивал. — А теперь я к вездеходу, у меня ноги длиннее — быстрей добегу. Выхожу на связь и прошу у геологов ближайший вертолет. Потом гружу «точилу» и гоню машину сюда.

— Все четко. Гена. А радисту скажи, пусть на всякий случай запишет: Долгун тут и… Михеев.

— Михе-ев?! — Генка разинул рот и забыл закрыть его от удивления. Наслышан легенд о бывшем инспекторе.

— Да, — сказал Михаил. — Тоже вроде бы случайность, но за ней железная предопределенность… Кстати, это он тогда тебе синяки у баржи ставил. А я из-за бороды не узнал. Чистюля был…

— Надо же: сам Михеев! — Генка подумал. — Тебе тут одному…

— Они уже без зубов, — сказал Михаил.

— Э-э, шеф, где растут у таких зубы — не всегда известно. Подожди, — он подскочил к балку и исчез за дверью, но тут же появился с амбарным замком в руках. Глазастый, одобрительно улыбнулся Михаил. А я вот замка не заметил.

Генка запер дверь и сунул ключ в карман:

— Теперь буду хоть чуть спокоен: никаких у тебя нежелательных контактов, а матюки можно слушать и через стенку. Жди, шеф!

Нет, не ошибся я тогда у разбитой баржи, подумал Михаил. И школа промахнулась, а я… Ну, Комаров, стоп. А что — стоп? Можно чуть и похвалить себя, никто же не слышит. Сколько их с невыявленным школой призванием бегают с места на место? Не от хорошей жизни бегают. А рядом, за углом, в подворотнях у винных отделов — волчьи стаи опустившихся мужиков, а в отделах кадров настороженные взгляды: летун. Вот и выдумывают для самоутверждения титулы, наподобие «свободного строителя монументов», защищаются ими от ударов судьбы. Перед людьми, вслух, защищаются, а в подушку клянут ее, эту самую судьбу, и все титулы, пока не наткнутся на то, для чего рождены, не вцепятся руками и сердцем, не задрожат от счастья находки и не заплачут от горя по утерянным годам. Шагай, Гена, шагай… А свобода… Свобода обязывает.

Михаил проводил его взглядом и спустился к ручью. Выдернул кол на одном берегу, потом на втором, выволок стальную преграду на берег. Но рыбы стояли все так же: за время пребывания в этом «садке» у них выработался рефлекс, зафиксировавший в сознании — дальше дороги нет.