Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

На бритом, в червонном загаре, гуменнике, где сушат сено, земля точно вареньем густо намазана, пахнет сладко, идешь по гумну — слюнки текут во рту. Жаркие амбары и сараи бережно хранят драгоценный клевер, луговую гороховину, мелкое, с прутиками и мохом, лесное разнотравье. Из всех щелей бьет в нос и щекочет хмельной настой, с горчинкой и кислинкой.

Кажется, сена девать некуда, но копны на гуменниках не убывают. За долгий день высушат, приберут стар и млад скошенную накануне траву, выскребут граблями дочиста гумно, а к вечеру, глядишь, опять скрипят подводы, покачиваются и плывут зеленые, высоченные, как дома, возы. У амбаров снова полно сыроватой, еще не потерявшей блеска осоки, метелки, белоуса, сваленных кучами, из которых выглядывают и бессмертно играют лазоревыми красками безымянные цветы.

Возле копнушек постоянно пасутся стаи молодых грачей. Важно расхаживают, ковыряют клювами сено, будто кормятся, как большие. А налетят с полей отцы и мамки — живо разинут птенцы красноватые прожорливые пасти и, растопырив жестяные, вороненого отлива крылья, гоняются вприскочку за родителями, галдят, клянчат букашек и червей. Удивительно, как разбираются грачиные мамки и отцы в этой суматохе, отличают своих детенышей от чужих меток‑то ведь нет, все грачата одинаковые. А поди ж ты, признают, по голосу наверное, всех оделят, ни одного птенца не забудут и, передохнув, сызнова улетают за кормом.

В полях доцветает бледно — желтыми и фиолетовыми гроздьями картофель. Выбрасывает синюю тяжелую броню овес. Молодецки распушил ячмень шелковистые усы. Лен, словно нечаянно, обронил бледно — голубые, сморщенные лепестки. На мохнатых, овеянных нежной позолотой тонких стеблях качаются бурые головки льна, похожие на горшочки с крышками. Рожь, куда ни посмотришь, облита молоком. Колосья гнутся к серой, потрескавшейся земле. В горохе появились первые лепешки с горошинами в булавочную головку. Надо воз гороха нащипать, чтобы досыта напробоваться.

Так и манят, привораживают к себе огороды, благо они под боком. Там угощенья вволю: и твердые, в чернильных крапинах, бобы; и сахарные стручки гороха в ребячью четверть; и зеленый, в иголках, крыжовник, морковка — каротель; репа и деревянистая брюква; и неказистая, в паутине, попахивающая, признаться, клопами черная смородина; и красная, от которой глаза косит, губы воротит в сторону — до того кислая; и слаще сладкого, дороже всего и приятнее, крупная садовая малина — каждая Ягодина словно красная шапочка. Есть чем поживиться, полакомиться. Даже редька, горько и остро покалывающая язык, кажется необыкновенно вкусной.

На припеке гряды пахнут укропом и луком, горячей землей, а в тени, в буйной зелени капусты и огурцов, в сырой, темной заросли малинника и смородины, не поймешь, чем и пахнет. Как в тихвинскую, на гулянье у церкви, дразнит огород — ларек всем понемножку. И не надо денежек. Протяни руку — бери чего хочешь.

Вот оно, Шуркино царство без серебряного полтинника! Только перочинных ножиков с костяными черенками нет, губных гармошек со звонками не видно. Очень жалко, что не растут игрушки на грядах вместо, например, свеклы, которая зря землю занимает — сырая она в рот не лезет. Зато есть над головой черемуха с бусами черных лакированных ягод. Глотай их с косточками, пока не набьешь оскомины*. А если раздобыть палку и запустить ее посильней в какую‑нибудь старую, в лишаях, яблоню, то на землю градом посыплются зеленые яблоки. Правда, бабка Ольга говорит, будто есть их еще нельзя, грех, будто это змеиные головы. Но бабка так болтает потому, что беззубая и никогда не пробовала. Дай бог таких змеиных головок побольше насшибать! После сладкого хорошо и кисленьким закусить — побаловаться, и погорчиться, поморщиться, поплеваться.

Мамки, как всегда, берегут огороды, накрепко затворяют воротца, веревками завязывают, проволокой закручивают, а иные жадины вешают настоящие замки. И невдомек им, мамкам, что только лентяи входят в огород через воротца. Для ребят, как для кур, любая щель между жердями и кольями — будто дверца. Голова, плечи пролезут, а ноги и подавно сами пройдут.

И не обязательно в свой огород лазить. Совсем наоборот: рядом чужих гряд, крыжовника, яблонь видимо — невидимо. А чужое попробовать смерть как хочется, чужое всегда слаще.

Кто‑нибудь из нянек по жребию или по уговору сторожит братишек и сестренок, утешает, чтобы шибко не плакали, за улицей следит, не нагрянули бы неожиданно с поля хозяева. Остальная ребятня безмолвной стаей, не хуже грачей, летит к высмотренному, облюбованному заранее огороду. Ныряет в первую попавшуюся щелку, обжигаясь крапивой и почесываясь. И только яблони трещат, малинник сухой валится, причмокивает мягкая, влажная земля на грядах под голыми быстрыми пятками. Малыши нареветься не успеют, как их няньки, придерживая руками подолы рубах и отвислые пазухи, уже тут как тут, целуют — милуют грязные, мокрые рожицы, морковками да яблоками рты затыкают, подхватывают тележки и катят в укромный уголок, куда‑нибудь на гумно, за ригу, подальше от материных и отцовских глаз, чтобы дёры не заработать.

В яме, в кустах вербы, начинается великий и богатый пир. Всего хватает досыта, даже остается. Излишки добычи ребята прячут в лопухи, в поленницу дров, в крапиву, куда не догадается во всю жизнь заглянуть ничей любопытный глаз, кроме собственного…

Мать прибегала утром с поля, когда Шурка только вставал с постели, а Ванятка еще спал в зыбке. Веселая и румяная, мамка пахла росистой травой и солнышком. На мокром подоткнутом подоле юбки, на голых коричневых икрах белели приставшие лепестки ромашки, зеленели крестики листьев.

— Выспался досыта? Ванюшка без меня не орал? — спрашивала мать, лаская мимоходом шершавой холодной ладонью Шуркину голову и озаряя теплым поднебесным блеском глаз. — На гостинчика! — совала она принесенную веточку спелого гонобобеля или черники. — Умывайся скорей, луку мне из загороды* припаси. Я вас седня пирожками побалую… Да не выдергивай луковиц, по перышку щипли!

Вся изба оживала. Хлопала дверь, скрипели половицы в сенях, звонко ворочались на кухне ведра и горшки. Огонек — баловник начинал плясать в печи, выглядывал вместе с дымом из устья, норовя выпрыгнуть на шесток.

Мать клюкой поправляла дрова, легко задвигала в печь трехведерный чугун с водой, снимала с полатей опару.

Шурка забирался с ногами на лавку, помогал матери крошить лук, скоблить желто — розовую, похожую на пасхальные яйца, скороспелую картошку, с удовольствием смотрел, как быстро и неслышно управляется мать у печки. Она делала сразу десять дел: двигая смуглыми с ямочками, локтями, раскатывала из ржаного теста лепешки, начиняла их луком и загибала в пирожки, калила на углях сковородку, подметала пол, перетирала посуду, и у нее еще оставалось время мурлыкать песенку, разговаривать с Шуркой. Она все видела и за всем поспевала. Выхватывала из печи голой рукой, без тряпки, кринку с готовым убежать молоком. Дуя на обожженные пальцы, снимала ложкой с каши и супа пенки, чуть они появлялись. Поворачивала кончиком ножа пирожок на шипящей сковороде.

— Ешь, пока горячий, — шлепала она на стол перед Шуркой золотистый, в масленой пене, пирожок, а себе отламывала попробовать крохотный кусочек, бросала в рот. — В самый аккурат лук посолила… — И бежала на двор поить теленка, кормить цыплят.

С тех пор как приехал отец, будто вторая пара рук выросла у мамки. Так и горело все у нее, точно само делалось. Она и одевалась наряднее, песен больше пела, реже замахивалась на Шурку, хотя и было за что. С бабами и мужиками мать смеялась, как молодуха.

И все‑то ей удавалось, что она задумывала: и заварной хлеб с изюминками темных сухарных крошек, сладкий, как коврижка; и новая рубашка Ванятке, скроенная невесть когда из лоскутка коленкора; и цыплята: «Гляди, какое удивление, — из девяти один петушок всего оказался, и резать не будем, пускай с молодками гуляет». И многое другое, обычное, пустяковое, которого даже Шурка не замечал, радовало мамку.

— Слава тебе господи, как хорошо! — говорила она, крестясь. — Царица небесная, лучше и не надо.

Отец приходил с покоса к чаю. Он тоже приносил Шурке и Ванятке по пучку синего гонобобеля и крупной лесной земляники. Ставил за крыльцо косу и брусочницу, снимал с пояса берестяной налопаточник, в котором торчал, как кинжал в ножнах, оселок. Отец разувался, сидя на ступеньке, шевеля белыми пальцами, и сдирал линялую, потную рубаху, выворачивая ее от нетерпения на исподнюю сторону. Тотчас появлялись ведро свежей колодезной воды, чистое полотенце, питерское мыло. Шурка не позволял матери, сам поливал ковшом отцу.

С наслаждением пожимая лопатками, отец рычал и фыркал:

— Ур — р–р… важно! Лей — не жалей, этого добра в колодце много. А ну, махни прямо из ведра разок… Фу — у–у! — Отряхиваясь, крепко растирая грудь полотенцем, довольно заключал: — Хоть опять коси. Вода, брат, пречудесно сил прибавляет.