Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Было так тихо, что слышал Шурка, как переступал, засекая подковами, жеребец и слабо покашливал, отплевываясь кровью, Сморчок.

— Что у вас тут такое? — строго спросил управляющий, грузно вставая с сиденья.

— Свадьба! — насмешливо отозвался кто‑то из мужиков.

— Что — о? — грозно переспросил Платон Кузьмич, дрогнув отвислыми бритыми щеками.

Он едва не опрокинул двуколку, переваливаясь через ее край, и пошел медведем на народ.

Все расступились, образуя улицу, и в конце ее, на виду, оказался питерщик, с поломанным прутиком в кулаке. Расставив ноги в грязных сапогах, почернев, в сбившейся на затылок кепчонке, Горев торчал из травы корягой.

И, словно боясь споткнуться, не дошел до него Платон Кузьмич.

— Ты кто такой? Я тебя не знаю, — отрывисто сказал он, насупясь.

— Неужели? — удивился Афанасий Сергеевич, покачав кепочкой с пуговкой. — Экая беда! — сказал он огорченно. — Видать, я память вам маленько отшиб… когда в пятом году ненароком заехал по уху. Извините, дело прошлое.

Шепот, не то смешок пролетел по народу. Поубавился в стене проход до узкого переулка. Шурка, конечно, вскинулся глазами на мясисто — желтые уши Платона Кузьмича. Уши розовели, розовели, потом стали красными и словно еще крупнее.

— Гм — м… Опять ты здесь?! — изумленно протянул управляющий и пожевал губами. Оглянулся назад, на двуколку, обвел избитых мужиков и баб крутым взглядом из‑под серых бровей и вскипел: — Это ты стравил их, негодяй?

— Я?!

Горев шагнул и поднял обломок прута. И столько ненависти было в его перекошенном лице, что Шурке опять стало страшно.

— Вот что, господин управляющий… уезжайте‑ка подобру — поздорову, тихо посоветовал Афанасий Сергеевич, доламывая прут. — Уж мы как‑нибудь тут сами поладим.

— Очень хо — ро — шо — с! — прорычал Платон Кузьмич, дергаясь мешками щек, повернулся, и снова переулок раздвинулся перед ним просторной улицей.

Он медленно шел к двуколке, и за сутулой спиной его пустое место сразу зарастало бабами и мужиками.

Собираясь уезжать, управляющий погрозил пальцем.

— Не допущу!.. Кого слушаетесь? Ну, пеняйте на себя… Не продаю луга! Сам буду косить… Сам!

Все, что произошло дальше, мелькнуло перед Шуркой как во сне — будто было и не было.

Мужиков и баб плеснуло к двуколке.

— Прочь! — грозно зыкнул управляющий.

— Измыва — а–аешься?! — раскатился по лугу рев Сморчка.

Кнут, свистя, перепоясал Платона Кузьмича.

— Мерзавец! — затрясся тот. — В тюрьму!.. Вяжи его, Родион!

Дядя Родя, соскочив, сгреб управляющего в охапку, кинул в двуколку, сунул вожжи в руки.

— Сиди… пока цел!

И ударил пятившегося жеребца ногой.

Двуколка рванулась, Платона Кузьмича отбросило назад, он подскочил на сиденье, взмахнул вожжами…

— Умница, — сказал Горев, подходя к дяде Роде и здороваясь. — От верной каторги спас ребят.

— А не хозяина ли? — криво усмехнулся Андрей Шестипалый.

— Действительно, — признался дядя Родя, хмурясь, — второй раз я его от смерти спасаю.

Ваня Дух мрачно бросил:

— И в третий спасешь.

— Как придется… — загадочно ответил дядя Родя и пошел потихоньку вслед за двуколкой в усадьбу.

Потом началось самое невиданное и такое расприятное, что у Шурки от радости перехватило дыхание и затряслись коленки, словно он нашел еще одно золотое колечко с драгоценным камешком или кто‑то подарил ему Счастливую палочку.

Вокруг него творились чудеса.

Ваня Дух, надвинув козырек картуза на подбитый глаз, осторожно достал вместительный, полный махорки кисет. Андрей Шестипалый, оказавшийся рядом, покосился на табак. Ваня Дух, отсыпав себе на цигарку, не свернул, не убрал кисета — держал его в руке, и Андрей, не глядя, нерешительно потянулся, сунул в кисет сложенные щепотью пальцы.

— Слабая ноне пошла полукрупка, как трава, — сказал Шестипалый, вынимая спички и избегая встречаться взглядом с Ваней Духом.

— Д — да… прежде была дюже крепче, — отозвался тот, прикуривая и тоже глядя в сторону.

Делил треугольную книжечку сумкинской бумаги незадачливый глебовский гуляка, потирая голову. И Шуркин батька появился с блестящим портсигаром. Молодуха в малиновом рваном платке, охая, помогала Матвею Сибиряку покрепче перевязать ладонь.

Может быть, это было и не совсем так. Вероятнее всего, обалделый Шурка просто не замечал, как доругивались сельские бабы с глебовскими, как грозился, сидя на траве, Саша Пупа. Да и, угощаясь куревом, мужики искоса, настороженно следили друг за другом, поглаживая развороченные скулы, вскочившие на лбу отменные багровые рога, с жалостью разглядывали порванные рубахи.

Шурке бросилось в глаза другое, непонятно — приятное, самое важное: оно ослепило так, что он ничего иного не видел и не хотел видеть.

— Что же ты, Евсей Борисович, человечью душу кнутом охаживаешь? спрашивал Сморчка, жмурясь от смеха, Горев.

— Попутал нечистый… — смущенно пробормотал пастух, запуская мохнатую лапу в чей‑то услужливый кисет. — Душа — а!.. — мычал он, свертывая кулечком бумагу и слюня ее языком. — Он ее, управляло, за трешницу генералу давно продал, душу‑то.

Отмахиваясь от дыма цигарок, Никита Аладьин, выпрямив голову, обратился к Гореву:

— Как же быть, Афанасий Сергеевич? Что посоветуешь?

— Чего тут грешить, — тихо сказал, помолчав, Горев. — Косите вместе, раз такое дело.

— Да ведь запретил, проклятый пес! — вздохнул Ваня Дух.

— А чхать нам на его запрет, — откликнулся Шестипалый. — Задаток дан — и кончено!

Саша Пупа живо поднялся на ноги.

— Мир — ро — вую? Задарма? — прохрипел он. — Врешь… меня не объедешь! Ставь, скупердяи, полведерка и кренделей на закуску. Баста!

Но его никто не слушал.

— Начинай — до вечера и смахнем! Заходи!.. Сено разделим, — дружно заговорили, заторопились мужики и, кидая косы на плечи, докуривая на ходу, пошли гуськом поперек луга.

Вот это была косьба так косьба! Шурка никогда еще такой не видывал. Косили не как прежде, каждый свою, выпавшую по жребию полоску, а подряд весь луг. Андрей Шестипалый, в мокрой, пятнистой шляпе, шел передом, и аршинная коса его охватывала в полукруг добрую сажень. За ним проворно двигались Ваня Дух, Шуркин отец, Никита Аладьин и другие мужики, поводя, как в пляске, плечами. Гривастая, выше колен, трава будто сама валилась им под ноги. За мужиками спешили, чтобы не отстать, бабы. Афанасий Горев, раздобыв у кого‑то лишнюю косу, сняв сапоги и засучив брюки, потешал молодух, неловко и боязливо, на цыпочках, ступая по кочкам.

— Привык в городе по паркетам ходить? Ко — олко?.. Ставь ножку веселей! — со смехом говорили ему бабы.

— Пятки береги, эй, питерщик! Обкошу!

— Поди, забыл, с которого конца косье брать?

— Небось… вспомню! — отвечал Афанасий Сергеевич, прилаживаясь.

Он осторожно, носком косы, подбрил вокруг себя заросль гороховины, которая мешала, не давала размахнуться, поплевал на ладони, пониже, покрепче перехватил деревяшку и принялся неторопко, но споро гулять косой по траве, делая короткие шажки белыми скорченными ступнями.

Шурка и Катька забрались на взгорье, молча смотрели и слушали.

Мужики и бабы прошли только один раз до воды, а треть луга, почитай, была скошена. Не отдыхая и не куря, Андрей Шестипалый начал второй заход… «Про — сти… про — сти!» — высвистывали, выговаривали на лугу косы.

«Про — щ–щаю… про — щ–щаю…» — шептала, отвечая, трава, кланялась, покорно ложась в тугие, темные, почти синие валы.

«Вот так! Вот так! Вот так!» — железной скороговоркой одобрительно трещали оселки, когда мужики, останавливаясь, натачивали лезвия кос; лезвия бились у них в руках, как пойманные солнечные лучики.

С Волги подошел с ведром и удочками Катькин отец, долго стоял, попыхивая трубкой — коротышкой. Неожиданно швырнул удочки и ведро на землю.

— Разве так косят? — закричал он крайней, отставшей бабе. — Макушки одни сшибаешь… Дай‑ка сюда!

Отнял у бабы косу и быстро и широко замахал ею, догоняя народ.

Глава XXIX

ЛЕТО КРАСНОЕ

По горячим камням шоссейки, по всему селу и кривым колеям полевых дорог, на заворотах, в канавах просыпано духовитое сено. Бородой щетинится оно на примятой крапиве и чертополохе, лошадиными хвостами свисает с никлых ветвей придорожных ив и берез, приклеилось на рябые, испачканные дегтем столбы и перила моста. Возвращаясь с поля, с гумна, мать всегда приносит в волосах травяные шпильки и вычесывает их гребнем, а отец целыми днями, не замечая, ухитряется таскать в усах запутавшуюся былинку.

На бритом, в червонном загаре, гуменнике, где сушат сено, земля точно вареньем густо намазана, пахнет сладко, идешь по гумну — слюнки текут во рту. Жаркие амбары и сараи бережно хранят драгоценный клевер, луговую гороховину, мелкое, с прутиками и мохом, лесное разнотравье. Из всех щелей бьет в нос и щекочет хмельной настой, с горчинкой и кислинкой.