Башня вавилонская - Татьяна Апраксина

— Расскажи мне, пожалуйста, все. Подробно.

Он говорит, детально и сжато, начиная с сонного явления в приемной, вплоть до просьбы узнать у Фелипе Трастамары его мотивацию и пределы допустимого. Что делал, как, почему. Внутренним языком: на чем ставил акценты, чего хотел добиться, какими механизмами. Наверное, так их обсуждали собственные создатели. Анаит по миллиметру склоняет голову, наконец, смотрит уже исподлобья.

— Джон, — говорит она. Пауза. — По всему, что увидела я, я решила, что у вас роман. — Пауза. — Взаимный.

Некоторое время он не может говорить. Только смеяться. И держаться за подоконник.

— Потрясающе, — наконец выдыхает он. — У нее — случай Максима, наверное. А у меня, получается, контрперенос? Я поймал, что ей нужно — и фактически провел импринтинг, сам того не заметив? Занял нишу? Надо же так заработаться. Господи Боже мой. Бедная девочка.

Анаит слегка массирует виски.

— Почти все мы так или иначе влюблялись в старших, — подумав, говорит она. — В преподавателей, тренеров, начальство, исповедников. Это естественно и даже полезно. Здесь меня смущает… то ли интенсивность, то ли степень самообмана. И еще это грозит скандалом, имей в виду.

Просматривается последовательность. Интересная. Опасная. Нужно будет проверить.

— Я с ней поговорю. И уже с учетом. И постараюсь что-нибудь придумать. И, может быть, еще попрошу у тебя совета. Спасибо, Анаит.

И благодарность тут скорее не за то, что сделано. А за то, что есть.

Он отходит к Деметрио с его новым знакомым, а, может, и с новым приятелем. Если так, то полезно обоим. Обмен опытом и преодоление предубеждений. Деметрио Лим и Фелипе Трастамара — две полные противоположности во всем. Такая дружба обогащает. Вместе они работали просто великолепно; главное — не вслушиваться в говорок, состоящий на 99 % из жаргона. Оставшийся процент — брань. Не вслушиваться потому, что начинаешь следить за этим площадным представлением и отвлекаешься.

Они хорошо работали. Гасили волну у себя дома. Переговоры, сообщения, просьбы, угрозы и союзы…

— Кто из вас в детстве мечтал быть пожарным? Могу выдать отличную рекомендацию.

— Спасибо. Уже прошло, — отвечает Деметрио, и вдруг выстреливает: — А вы в детстве котом быть не мечтали? А то хорошо получается.

Четвероногих из семейства кошачьих можно исключить. Остаются сутенеры. Три сцены в одну воронку за последние два часа. А Трастамара, кажется, изумлен только грубостью, но не предметом разговора. Это уже не сигнал тревоги, это пожар.

— Слушаю.

— А что тут слушать. Вы пользуетесь тем, что девчонка в вас души не чает — и подкладываете ее… может, вы ей ничего и не говорили, но я ж не поверю, что вы не видите, что она готова делать. И будет.

Он совершенно, стеклянно трезв — хотя и держит в руке бокал, но не пьет. Устал и зол до позволения себе вот это все сказать. Одуванчик. У которого многие интересы завязаны на меня. Хорошее мерило уровня тревоги.

Трастамара кладет Одуванчику руку на плечи — и поддерживает, и придерживает. Смотрит прямо в глаза.

— Простите моего друга, но у меня тоже сложилось в-впечатление, что в-вы используете сеньориту Ану не лучшим образом.

На этом случае последовательность восстановить легче.

— Она летела к вам как на крыльях? Так. Разговаривала с вами так, будто в мире никого нет? Так. А потом позвонил я? И дал задание. И вы для нее перестали существовать. Так? Выключились вместе с фоном?

— Да.

— Простите меня, пожалуйста. Это я с вами нехорошо обошелся. Я просто попросил Анну спросить у вас, чем вы руководствовались. Если ей не сложно. А дальше… вы присутствовали на обеих лекциях. Я ничего не заметил, потому что все это происходит только последние три дня.

— То есть… — Деметрио пытается что-то сказать, но это сейчас лишнее.

— Молодые люди, я очень не люблю разочаровывать, а тем более выдавать чужие секреты, но вчера весь день Анна примерно половину времени тратила на войну за камеру и разглядывание того, кого видела в этой камере. Как вы понимаете, Фелипе, это были не вы.

Пока Деметрио опять пытается что-то сказать, уже другое, Трастамара успевает первым:

— Вот и хорошо. Это совсем не входило в мои планы — и вообще мне казалось, что вы пытаетесь вбить клин в нашу коалицию.

— Вы хотите, чтобы я… — Одуванчик, у которого нет слов. Остановись, прекрасное мгновение.

— Хочу и объясню, но не вам, а самой Анне — в частной и более спокойной обстановке. Я еще раз прошу меня простить — мне раньше приходилось сталкиваться с попытками принести мне человеческие жертвы, но это выглядело совсем иначе и не развивалось так быстро. И спасибо, что не стали молчать.

Интересно, как через эти рифы проходил Сфорца? Спрашивать его сейчас бесполезно — не говоря уж о том, что его вообще о многом спрашивать бесполезно. «Мне просто показалось» и «Не знаю». Но вон он разместился вдоль одного из двух диванов, с омерзением разглядывает мир сквозь коньяк и с куда большим — следит взглядом за одним-единственным гостем. Только вокруг него, не с ним, а вокруг — и Максим с женой, и Анаит с господином Левинсоном, и Джастина с Антонио.

А где, кстати, Аня? Аня в кабинете, где ей совершенно нечего делать. Сигнализация обозначила пересечение границы, а девушка даже не подумала, что там может быть барьер. Хорошо, что он сейчас полупассивный.

Страшно даже представить, чего от нее можно ожидать. Сцены? Истерики?

Он осторожно повернул ручку, прикрыл глаза, переключаясь, заглянул.

Аня сидела за столом, положив голову на руки — и мирно спала. Маленькая настольная лампа-«свечка» нарисовала на столе круг, осветив блокнот и стило, часть ладони, щеку. А потом контуры поплыли, свеча, каким-то образом стала настоящей, восковой, прогоревшей до половины, девушка подняла голову, увидела, кто стоит в дверях — и он успел отбить, отвести в сторону летящее стило, и упустил момент, когда на него ринулась тень куда большая. Целясь в горло.

Он еще раз посмотрел на круг света, на стол, на спящую сотрудницу. Аккуратно закрыл дверь.

У больших машин не бывает галлюцинаций. У них бывают сбои эвристической системы. Как правило, дело ограничивается обонянием — опасная информация дурно пахнет. Но иногда аналитический блок конфискует зрение. Это не значит, что он ошибается или видит то, чего нет. Совсем наоборот.

Вернуться в гостиную. Найти Анаит. Отобрать у Антонио. Пересказать беседу с мальчиками и перевести на общепонятный язык видение.

— Я очень тебя прошу поговорить с ней. Подготовить к длительной командировке в Терранову.

— И чтобы отъезд прошел в рамках приличий.

— Да.

— Иду.

Потому что еще немного — и я уже перестану различать цвет стен, читает он в голосе.

— Я хотел бы, чтобы вы остались сегодня у меня.

— Спасибо.

Деметрио Лим стоял у стола и с большим интересом разглядывал пепельницу. Кажется, он предавался этому занятию уже минуты три.

— Поговорили?

— Нет, не поговорили. И вот что… — он тоже перешел на флоридский диалект. — Делай что хочешь, но когда ты уедешь, она должна поехать с тобой. Документы будут, приказ будет, работа будет. Здесь ей оставаться нельзя. Рядом со мной — плохо, без меня — еще хуже. Ей хуже. Ты хочешь и можешь. Сделаешь?

Одуванчик смотрит, стараясь скрыть подозрения. Гораздо хуже, что старается скрыть, чем сами попытки высмотреть подлинные намерения. Смотрит и не знает, что видит — просьбу или хорошо замаскированный план.

— Но я…

— Твою смерть она, если что, переживет. Вспомни, где и на что ее учили. И вообще, прости — но ты сам идиот. Фелипе ладно, попал под каток, но ты-то. С утра с ней все было в порядке. Она в перерыве скисла, когда ты даже не глянул в ее сторону, весь был занят другим делом…

— Я работал! — оскорбленный Одуванчик шипит, как вода на плите. — Я что… с Пеппи? Я кому кофе варил, я кому комплименты говорил, я кого провожал?.. Пеппи? Вот из-за этого все?! Я по делу!

Почему про мужскую логику сочиняют так мало анекдотов?

— Будешь сегодня провожать — объяснишь. Кофе тоже можно.

Рефлексы не сработали. Он не вполне понимает, почему — то ли бестактная особа слишком быстро двигалась, то ли была непоколебимо, заразно уверена в правоте и праве. Хорошо, что не сработали, сломал бы доктору руку.

— Вам не говорили, что воспитанные люди так не делают? — удивленно интересуется Левинсон.

— Заткнитесь, идиот, — с той же запредельной уверенностью приказывает эта… хамка, и Левинсон действительно затыкается. От удивления и любопытства, что же будет дальше.

Стандартный сигнал ударил по ушам дуплетом. Левинсон разговаривал с Максимом, поэтому не сразу потянулся за коммуникатором; только оглянулся — кому еще пришло сообщение. Шварцу.

В тот момент доктор Камински еще держала супруга под руку и смотрела куда-то через плечо; Левинсон сунул руку в карман, и тут она выхватила пластинку. Взгляд на экран — на Шварца.