Сибирская роза - Анатолий Никифорович Санжаровский

держусь? Без этой травочки я б, раскидистый дубиньо, давно б не увял?… В одной ветхой книженции я вычитал, будто «всякий покойник вратарю царства небесного должен предъявить складень с изображением содеянного им при жизни“.

Думишка занятная. Будь такой вратарь и в самом деле, что б я ему предъявил? Что? Ну разве предъявишь то, что тридцать лет Таёжкины травы давали мне жизнь, давали силы, и я употреблял те силы лишь на то, чтоб бить саму же Таёжку? У Фили пили, Филю и колотили… Не подловатенько ли, сударь? Не дай она мне трав, я б ещё когда навсегда затих и навсегда кончились бы её мучения… Её больше нет… Так она и не выскочила из-под моей дуги… Но без неё, парадокс, нет жизни и мне. Без неё к чему мне моя жизнь? Без неё я примру, как муха в первый холод… Её больше нет… Оттуда ничего её не пришлют мне на рецензирование…

В эти тридцать лет я не только в рецензиях, но и на всех борских перекрестках мешал борец и Таёжку с грязью. Увы, барса за хвост не берут! Взяв же, не отпускают до победного. Иначе что я, монументальная пустота, мог делать? Подсади Таёжку на трон, а сам иди по Сибири с рукой? Пока ещё не родилась та курочка, чтоб не рвалась на насест повыше…

В последней рецензии, может, я расчирикал бы всю правду о борце, о её чудо-методе, угни она свою гордыньку хоть на срезанный ноготочек, подкорись хоть для вида, яви хоть бледный намёк на почтительность. Ты яви из милости хоть малое расположеньице, и разве я без понятий, разве не помягчел бы, как ягодка на солнушке?

Нет, как я и ожидал, не явила… Ну и парочка ж мы с нею… Она — задериха, я — неспустиха… Ну, что ж… У Кребса память прочная. Он может продлить срок своей немилости, и он продлил…

И зачем всё это? Зачем?

Обидела, видите. В соавторы не взяла. Подумаешь! Пережил я эту трагедь, не умер. Что соавторство! Если честно, какую взятку она мне дала! Тридцать лет жизни поднесла на блюдечке с каемочкой! И о каком соавторстве мог я думать? Тридцать лишних лет жизни ни в какие гонорары за соавторство не впихнёшь. Да, не впихнёшь!..

А между тем дельце повернулось… Остаюсь я совсем один. Горе одинокому… Ни роду ни плоду… Я должен прорываться к тем толпам, что в её доме толкутся. Надо вовремя перепорхнуть к большинству. Сама судьба подаёт удачнейший повод. Похороны! О покойниках хорошо или ничего!.. Зачем же ничего? Я согласен на… Я согласен почти на хорошо. Вот и распою… Начну… А как начать?… Люди! Вот перед вами остепенённый профэссорством ночной тать? Не пойдёть… Очень-то себя топтать негоже. Но легохонько побить себя на народе, простучать себе грудинку нелишне. Для убедительности… А любопытно, почему я, таёжная дуря-буря… Почему меня никто не осмелился и разу потрепать? Испугались, попадёт на веники? Профэс-сорской убоялись бирки? А показать задний угол хоть раз стоило и время от времени потом повторять для профилактики. За одного ж битого двух небитых дают, да и то не берут…»

30

Пятые кряду сутки рёвом ревела чёрная пурга, и особенно неистощимо-горько плакала она впристон в последнее утро, в похороны, — отпевала Таисию Викторовну.

Уже в трёх шагах всё было ночь.

Эта чёрная сумятица в руку была Кребсу.

Короткотелый, тушеватый, носастый, во всём чёрном, одновременно похожий и на вóрона, и на рака, он, подпираясь палками — в каждой руке чернело по палке, — трудно тащился обочь похорон, в отдальке, так что похоронники его не видели.

Чтоб острей рассмотреть, он нетерпяче заскакивал сзади то с одной стороны, то с другой — кружил по дуге будто коршун, гнавшийся за добычей. Временами он исподлобья кидал летучие, боязкие взгляды в тех, кто шёл за гробом — покойницу несли на руках, — но на сам гроб не решался поднять глаза. Однажды ненароком все же глянул — весь гроб был в белых замерзших цветах.

«Ты требовала, minibus date lilia plenis»![86] И ты получила…»

Какое-то время Кребс брёл рядом со всеми, и никто не обратил на него внимания.

«Меня здесь не знает ни одна душа», — подумалось успокоенно, и больше он не стал прятаться за чёрные лохмы пурги, а пошёл в толпе, приворачивая ближе к старушке вопленице, ладясь ясно слышать каждое её слово:

— Как на сем да на белом свету

Одно красно пеке солнышко,

Единó живет желаньицо.

Ой, не дай да Боже, Господи,

Земли-матушки — без пахаря,

Расти девушке без матушки.

Ветры виют потихошеньку,

Ан приходит холоднешенько

Сиротинкам, красным девушкам.

Ты пожалуй, моя матушка,

К горе-горькой сиротиночке,

Ко позяблой семьяниночке

Во любимое гостебище;[87]

У дверей стоят придвернички,

У ворот да приворотнички,

По дорожке — стережатыи,

По пути да бережатыи.

Дубовы столы поставлены,

Яства сахарны наношены,

Хоть не сахарнии — сиротскии.

Ты когда придешь-посулишься:

По весне то ли по красной,

Аль по летушку по теплому,

Аль по осени протяжной,

Аль по зимушке холодной?

Не могу, бедна горюшица,

Пораскликать, поразговорать

Я родитель, свою матушку;

Знать, убралось-упокоилось,

Тепловито мое солнышко,

Во погреба да во глубокии,

За лесушка за темныи,

За горы за высокии,

Заросла да заколодила

Путь-дороженька широкая

К тепловиту красну солнышку.

Вот пройдет зима холодная

И настанет весна красная,

Разольются быстры реченьки,

Налетят да птички-ластушки,

Серы — малые загозочки;[88]

Запашут пахарьки в чистых полях,

Затрубят пастушки в зеленых лугах,

Засекут секарки во темных лесах;

От тебя же, красно солнышко,

Не придет вестка-грамотка

К горе горькой красной девушке.

Не сплывать, знать, синю камышку поверх воды,

Не вырастывать на камешке муравой траве —

Не бывать в живых родимой моей матушке.

Как во эту пору-времечко

Без тебя, да красно солнышко,

Развилося, разорилося

Наше вито тепло гнездышко;

Все столбы да пошатилися,

Все тынишки раскатилися;

Нонь не знаю я, не ведаю,

Мне куда да прикачнутися,

Сиротинке горе горькоей…

Плач показался Кребсу странным.

Конечно,